— Что ты, паря? Не убьют! Как взвод без такого солдата? Кто будет смешить? Пропадем. Откуда ты взял?
— Это верно. Хороший, больно хороший взвод попался Фазылову. Все равна пиши. Сердце болит: кончал шайтан Фазылова. Пуля дурной.
— Вот чудак!.. Ну давай!
Фазылов нашел в нагрудном кармане бумажку, на которой кем-то был написан его домашний адрес, и сунул Вилову.
— Рахмат-спасибо, лейтенант. Иди, Акрамку гляди. Спать любит больно. Я буду фрица ждать. Лось устал, бедный. Лось не смотри: хорошо слушает ночь. Сейчас мне надо у пулемета дежурить.
— Иди.
Матвею и самому не хотелось подходить к Лосеву. Земляк наотрез отказался заменить свою берданку на автомат. Вилов выстроил взвод и, приказав Лосеву выйти на пять шагов, начал:
— Не будем устраивать говорильню… Хотя он и мой земляк, скажу так: Лосев не думает об укреплении мощи Красной Армии. Единоличник нашелся! Кто знает, чего у него на уме?
— Ты, паря, лейтенант… младший, возомнил! Уж извини-подвинься. А насчет ума — у себя пошарь. — Лосеву стойка «смирно» явно не подходила: сутулый, с большой головой, покатыми плечами и длинными руками, он исподлобья глядел, насупив мохнатые рыжие брови с волосинками, загнутыми на глаза. Глубокие морщины, пропахавшие его щеки от ноздрей до краев рта, подрагивали. — Ухарь…— выдохнул он и замолчал.
— Молчать, Лосев! — сорвался Вилов. — По нашим условиям обеспеченности только разить и разить фрицев без передышки. Приказываю — сдать винтовку старшине!
Лосев не шевельнулся, только пальцы, сжимавшие берданку, побелели в суставах, туже охватывая ствол. Но Лосев разжал их, когда Гриценко кивнул Маслию, и тот взялся за винтовку.
В тот день Лосев не пошел на занятия, заболел, и ротный санинструктор Вера подтвердила, что у солдата жар и нервная сыпь на руках. Матвей, докладывая старшему лейтенанту Северову, сказал, что «не может быть того», но комроты ответил:
— Я обязан верить младшему сержанту Самойленковой.
Сейчас, проверяя посты, Матвей вспомнил все это с досадой на себя: с Лосевым у него что-то сорвалось! «Ухарь», — стояло в ушах.
…Тихо, только короткие сонные очереди да изжелта-бледный отсвет немецких ракет. Где-то здесь должен быть Давлетшин, татарин, со странным именем Акрам.
Матвея остановил приглушенный, с хрипотцой, оклик:
— Кто?
— Свои.
— A-а, товарищ лейтенант…
Округлую плотную фигуру малорослого красноармейца сразу-то и не разглядишь, хотя глаза уж привыкли к темени. Ага, вот он, меж акаций, где упирается в небо штык.
— Ну как? Все в порядке? — спросил Матвей.
— Обязательно. — Давлетшин помолчал. Потом, как по секрету, добавил шепотом: — Только не все. Слушай, лейтенант. Вот, вот! О, о!
— А что? — Матвей насторожился, повернув голову.
— Ветер слушать надо. О, о! Там, — И он кивнул головой, показывая, откуда надо ловить звуки.
— Кузнечики?
— Како-такой кузнечик? Еще днем слушал. Пушки били, а танки айда в лес. Вон там, — вздохнул Давлетшин. — Скорей, скорей надо.
— Пожалуй, ты прав, Акрам. Скоро! И мне надоело загорать. Спать охота?
— Конечно.
— Ты смотри, а то…
— Понимаю, а то… уснул бы.
Матвей пошел дальше, думая о Давлетшине. Парень с двадцать седьмого года, на целый год моложе его, Матвея, а какой, а?.. Жалко было будить его давеча, когда он посвистывал носом. С хитрецой, но спокойный, рассудительный мужичок: или молчит, или поучает, кто подвернется. Днем на занятиях Вилов несколько раз видел его: ленив в перебежках, не маскируется, на Карпова покрикивает:
— Карпов, ай, ай! Не надо так замаскироваться: пулю получишь.
— Сам схватишь, — огрызается Карпов.
— Я? Не-е. Я от фрица в оккупации научился прятаться. У носа был — не попал. Как надо? Вот как надо! Хорошо смотри.
Давлетшин напрягся, втянув шею в плечи, как черепаха — в панцирь, на секунду замер. Вдруг резко вскочил, пригнувшись, ящерицей метнулся в сторону, метров через тридцать упал и слился с землей. Что такое? Там, где он только что растянулся, его уже нет: ужом отполз вправо, за бугорок.
Высокая трава на бугорке шевельнулась, и все: нет Давлетшина.
Карпов кричит:
— Давлетшин! Давлетшин!
— Э-эй!.. — отзывается кочка. На поверхности земли его не было — солдат лежал в мелком окопчике, выброшенная саперной лопатой земля прикрыта ветками и травой.
На перекуре Карпов не стал слушать смешные истории, которыми всех валил с ног Фазылов, а терся возле Давлетшина, который сидел в сторонке, разморенный жарой и бегом. Устало дыша открытым ртом, Давлетшин втолковывал Карпову: