Получил пополнение и батальон капитана Денщикова. Триста человек. В большинстве своем это были мобилизованные в Красную Армию жители недавно освобожденных районов Западной Украины. Человек семьдесят были выписаны из госпиталей — раненые, пригодные для продолжения службы в действующих войсках. Но среди них не было младшего лейтенанта Вилова. Вместо него командиром вновь созданной роты назначен лейтенант Мышкин, бывалый фронтовик, командирами взводов — сержанты, и лишь одного взвода — младший лейтенант, новенький, из училища, с курсов «Выстрел».
Комбат рассердился на Вилова, не зная, что и думать: то ли младший лейтенант по своей глупости направлен в другую дивизию, то ли еще валяется в госпитале, то ли (кто его уследит)… примазался к какой-нибудь тыловой службе и заделался снабженцем-порученцем…
— «От Советского информбюро, — с потрескиванием, хрипло объявила «тарелка». — В течение пятнадцатого сентября наши войска вели активные боевые действия на всех участках фронта…»
Из ближайшей палаты донесся сердитый крик:
— Эй вы! Отвори двери пошире! Шире!
— …«В Трансильвании войска Второго Украинского фронта сегодня, пятнадцатого сентября, овладели крупной железнодорожной станцией Тыргу-Муреш».
Петруха двинул Вилова локтем:
— Вон Тыргу-Муреш. — Он показал на двухметровую карту-схему. — Рядом с мадьярами. С Венгрией.
Вокруг зашикали:
— Тихо, вы!
— Нет, глянь-ка! — не унимался Петруха. — Румынию уж проскочили. Вот это да! Жмут!
— Ну, ты — оратор! Заглохни!
…До обеда еще было время, и они вышли во двор, на солнышко погреться, пощуриться, почертить прутиком на земле линию фронта, обсудить обоюдные дела. Зашептались, словно в этом укромном уголке зарослей их кто-то мог подслушать.
— Ты-то почто рвешься? — Матвею нравилась Петрухина горячность. — Сколько раз тебя?
— Шибануло? То есть ранило? — поправился Петухов. — Шестой. Но это же задница!
— Ну и что? Немец ошибся, выходит?
— Ба-альшая разница. Про зад лучше помалкивать.
— Мало тебе?
— Не пытай. Слушай, я — живушшой. А в зад — это дурной осколок. Сколь мимо просвистело — тонна. Вж-жик, вж-жик, — а я живой. Погоди, ты — прокурор?
— Да я так. Тебя жалко.
— Пожалел волк кобылу… Заткнись, то есть хватит! Смерш нашелся. Слышь, жмут ведь! А? Вот тебе и «почем гречиха». Дошло? Ты обмозговал побег? Или рисуешься? Жмут-то как здорово, а?
— Пока кумекаю. На тебя надеюсь.
— Главстаршина Петухов никого не подводил. Жмут! Паленым пахнет.
Чем это пахнет там, на фронте, на передовой, когда наши «жмут», как сейчас, Матвей уже немного знал. По прорыву под Яссами 20 августа, по высоте Безымянной. Теперь-то он представляет, как достается каждый бугорок, тем более село, а уж о городе, в котором дома каменные, заборы железные, подвалы глубокие, чердаки темные, закоулков тьма — из всех дыр-щелей, из окон-чердаков бить можно в упор, — и говорить нечего. Тут, в глубоком тылу, в тепле, в уюте, в бесстыжей сытости, сладко слышать: заняли то, освободили это, продвинулись на столько-то. И ответил Петухову серьезно:
— Дошло, Петруха.
— Оно эдак, — Петро заулыбался, оголив чуть не все верхние десны, и увлек друга к своей палате. Зашел, вынес аккордеон и на радостях запел. Не для Матвея, а для себя и своей Дусек, поглядел на Вилова, блестя лукавыми глазами.
Услышь меня, хорошая,
Услышь меня, красивая —
Заря моя весенняя,
Любовь неугасимая,
Тропа идет, шатается.
И где-нибудь заблудится.
Встречай, пока встречается.
Люби, покуда любится.
И вдруг перешел на озорное.
Эх, не ходи ко мне, Никита,
Не волнуй девичью кровь.
Мое сердце — словно сито,
В нем не держится любовь…
Петруха неожиданно сделал выпад на середину коридора — загородить дорогу русой молодушке-нянечке Нюре. Простонал игриво так, с призывом:
Не давайте интересным
Ваши ручки пожимать.
Интересные не могут
Ваши души понимать.
Не хмыкнула русая, а улыбнулась, растроганная душевной доверчивостью «артиста», улыбнулась мягко так:
— Не зарься на чужое добро. Не дам ручку пожимать, — И указала на мокрую волочащуюся тряпку.
Заглушив аккордеон, Петухов «посерьезнел»:
— Думай крепче. У меня семь классов.
— Хоть с коридором — одинаково. Понапрасну глазки строишь.
— Пожалеешь. Молить станешь — без возврату. Как пою! Жалостливо? — вздохнул Петруха.