— Знаем мы вас. Середка сыта — концы играют. Ты поозоруй тут. — Застыдилась, захохотала молоденькая и, оглядываясь по сторонам, заспешила удалиться: старшая сестра — старая дева, по прозвищу Мужик в юбке, — спит и видит шуры-муры «обслуживающего персонала».
Не нашелся Петруха, что пустить ей вслед, и направился в свою палату «думу думать» про то, как ему обойти медкомиссию, чтобы избежать выписки подчистую и успеть прошмыгнуть с Виловым в свою часть. Уж пройтись по Европе, так на зависть, измерить ее своими ногами, увидеть все своими глазами, услышать чужеземщину своими ушами и постичь ее дух, нутро своим умом, во всю жизнь другого такого случая «прогуляться» по загранице не подвернется, это уж точно.
Не успел главстаршина прилечь на койку, как к нему пристал сухонький, малорослый, вроде подростка, сосед Толя.
— Петр Никандрыч, у меня к вам вопросик,
— Дурацкий?
— Жизненный. О совести.
— Где у тебя совесть должна быть, там вырос… пух.
— Это почему же?
— Да сколько тебя ни слушаю, одну глупость мелешь. Прет из тебя, как перекисшее тесто из квашни, — через край. С тобой и я дурею.
— Ну, это вы зря, Петр Никандрыч.
— То-оля, отстань. И за что мне такое наказанье? Ты лучше подкатись к сестре Вале. Когда понесет тебя в туалет, вот и шепни на ухо, — рубанул с плеча Петро, надеясь, что такого удара Толя не выдержит и отвяжется.
Петухов знал, что говорил. Вчера в потемках полногрудая сестра Валя удивила всю палату, когда, объявив, чтобы все, кто в «состоянии», шли на второй этаж в ленинскую комнату — будут крутить кинокартину «Волга, Волга», взметнула на руки легко, как ребенка, и понесла крепко обхватившего обеими руками ее шею и положившего голову, как на подушку, ей на грудь — кого бы думали? — Толю. В тишине, что установилась на миг в солдатской палате, кто-то за всех шумно выдохнул: «Вот это Толя!» И после сеанса она же принесла его обратно, бережно уложила в постель, подтыкала под него концы покрывала и с гордо поднятой головой удалилась, словно пава.
— У меня ж, Петр Никандрыч, видишь? — Толя потрогал загипсованную до паха ногу.
— А отчего это ты ноздри раздувал? И на палец ее волосы навинчивал? От боли в ноге?
— Дак я ж… не мертвый покамест.
— Оно и видно. Везет, между прочим, больше дуракам… Ага, теперь я понял, почему меня определили к тебе соседом.
— Где определили? — спросил Толя.
— На сортировочном пункте.
— Не морочьте мне голову, Петр Никандрыч.
— Серьезно. Сортируют. Привезли это нас. Фельдшер глянул: «Куда тебя?» В зад, говорю. Он санитару: «В тринадцатую его, к окошку». То есть к тебе, в соседи. Только сейчас понял я — умных к умным посылают, а меня к тебе определили. За дурака приняли.
— Ну, и оратор вы. Ни в жизнь не поверю.
— Прилипчивый какой. Смола и смола. Как от тебя отвязаться? Хоть беги, — заключил Петухов на полном серьезе и, притворно вздохнув, закрыл глаза.
Толя уловил издевательский тон, но не был уверен доподлинно, что такой с виду и по разговорам солидный солдат, как Петр Никандрыч, может насмехаться, и, по привычке тугодума въедливо гнуть свое, как ни в чем не бывало вернулся к прерванной мысли, терзавшей его.
— А, Петр Никандрыч? Насчет вопроса-то как будете: теперь ответите? Или после ужина?
— Нет, он меня доконает. Придется сказать Вале. Ты, Толя, зануда, меня к тебе в соседи определили по ошибке. Или смываться из госпиталя, пока ты еще не догрыз мою душу.
— Не надо, Петр Никандрыч! Ей — не надо, будьте другом, а за мной не пропадет.
— Уже и в друзья записал, — упавшим голосом прошептал Петухов.
— Один вопрос, Петр Никандрыч, и капут — больше не буду приставать. Замучил он меня, но скажите, что я не виноват, — и все, душа на место встанет. Не могу сам разобраться: и того жалко, а себя еще больше…
— Кого «того»? ,
— Да здоровенного солдата. Ивана.
Петухов, насторожившись, заинтересовался:
— Толком. По порядку.
И Толя рассказал, как чуть не попал к немцам «живьем».
Он бежал по опушке. До «их» окопов было еще шагов пятьдесят, но он уже видел, что немцы стронуты, некоторые повыскакивали из траншеи и, отстреливаясь, попятились. Уголком глаза Толя бегло отметил: справа, в лощинке, несколько наших солдат с ходу спрыгнули в траншею, а там, где они только что были, взметнулись кустистые дымы от гранат. Ружейно-автоматный хлёст, взрывы, гул, крики — все резкие звуки ближнего боя слились со стуком его сердца, которое вот-вот разорвется на куски. Он уже не дышал, а рывками хватал ртом воздух и не мог его столько засосать, чтоб хватило на полную грудь, никак не удавалось вдохнуть до сладкого облегчения, — Толя то и дело нажимал на спусковой крючок ППШ, короткими бил вперед, и вправо, и влево, расчищая себе дорогу. Низкорослый и щуплый, он не надеялся на свою силу и верткость в рукопашной схватке и не жалел патронов, которых у него всегда было вдоволь. Ему нельзя было сталкиваться лицом к лицу с немцем, который, как считал Толя, наверняка свалит его одним ударом или сметет очередью в упор. Потому Толя цепким глазом ловил любое мало-мальски подозрительное место и посылал туда короткую очередь, — чтобы на пути его бега и по сторонам было чисто, ни одного живого или даже подраненного немца, — и для надежности прошивал двумя-тремя пулями тех, кто валялся в траве (неизвестно, убитый он или притворившийся мертвым).