— Мужа спасаешь. Для себя стараешься.
Сомкнутые в замок руки Толи перетирали девушке шею, она хрипела, а из горла вырывалось свистящее:
— Мамочка… мамочка…
Конечно, Толя утаил от Петухова слова, что шептал девушке на ухо насчет «мужа», и сказал в конце: — Все равно бы ей не дотянуть Ивана — такой бугай оказался, пудов шесть мужик. Всех троих бы и сцапали, как котят. Не, я не каюсь, я — боюсь. Мне страшно. Закрою глаза — передо мной он: лежит и смотрит, прямо душу переворачивает. Снится каждую ночь. А вдруг выжил? Как-нибудь спасся, случайно — ведь всяко бывает. Подобрали, кто отходил. Он меня не будет искать по госпиталям?.. А то бы всех троих прикололи.
Петруха с минуту молчал, постигая трагический смысл происшедшего, подбирая подходящую мерку, которой можно было бы определить тяжесть чьей-то вины. Что вина тут явная, он не сомневался, но чья? Санитарки или этого пендрика? Он, Толя, само собой, тогда потерял голову. У него не хватило духу встретить смерть как надо. А она? Но что взять с девчонки? Сам он, Петухов, не попадал пока в такие переделки. Но ему, прямолинейному, как оглобля, быстрому на решения, несвойственно было долго ломать голову, докапываться до мелочей, находить глубинные течения души. Он хорошо себя знал, и ему не стоило труда представить себя не на месте Толи, а на месте того пехотинца, которого покинули эти двое.
— Граната у тебя была? — спросил Петухов.
Толя молчал.
— Была, а то как же. Имелась? — Петухов требовательно сверлил Толю глазами. — У него — тоже.
— Себя подорвать?
— А кого же? Заодно прихватить с собой в «Могилев» пару фрицев. Подождать, пускай подойдут. Где дак ловчишь, а где надо — хвост поджимаешь. Подпустил вплотную и — с музыкой. Сам погибай, но товарища выручай. Да и неизвестно загодя, как бой закончится.
— Так гиблый же он совсем. — Толя не ожидал такого оборота дела. — Я хоть пользу могу принести, как вылечат.
— Гаденький ты, скользкий.
— Чего же было делать? Она, санитарка, не могла его даже стронуть, не то что волочить двести метров. Всех троих бы и прикончили. Тр-р-р — и готово.
— Скажу я тебе: г-гаденький ты… Пускай бы уходила, вас-то двое — две гранаты, два взрыва — вдвое больше кусков фрицевского мяса. Я бы вынул из них ливер.
— Дак она бы одна-то не побегла. Не имеет права бросать раненых. Клятву давала.
— Ты-то на что? Да еще с автоматом! Нет, ты или трус великий, или боровок нерезаный. У меня бы как корова языком слизала. «Не побегла».
— Умирать никому неохота. Тут хоть один из двух выживет, и опять — солдат, на фронт вернется.
— Тот Иван придет к тебе, если жив, и придушит. А я помогу. Сестра! Уберите от меня этого. Или меня от него!
Никакие уговоры не помогли, и Петруха сам уволок свою кровать к двери и сразу же лег поверх одеяла, уставив злые синие глаза в потолок, не обращая внимания на то, что всяк входящий и выходящий обмахивал ему лицо полами халата, а то и задевал по носу.
Расстроенный, главстаршина до полуночи не смыкал глаз. За три с лишним месяца «чистого фронта» (всего три года с начала войны, из них если выбросить месяцы, когда «валялся» в госпиталях, «загорал» в пересыльных пунктах, в маршевых ротах, просто «отсиживался» на вторых линиях обороны, то горячих дней в боях и на передовой набирается, если уж точно, девяносто семь) приходилось попадать в невероятные передряги, но чтобы за чей-то счет выжить, сберечь свою шкуру — ну, уж тут… На чужом горбу въезжать в рай и в мыслях не было. Нет, ты выхлебай до дна свою чашу, вынеси безропотно лично, что написано на роду, и соверши все, что должен совершить на этой войне Слаб человек — это верно. А кое у кого совесть — как ходы сообщения — туда-сюда, изъедена червем. Враки: «Мы все до единого». Не до единого! Они, криводушные, еще хуже, чем подло-слабые. Они скрытые враги и его, Петрухи, лично, А Толику? Ему, амебе, до предательства — один шаг, рукой подать. Напри на него пострашнее, поджилки затрясутся, страх завладеет — и готов, созрел. Потому что для таких шкура своя — самая ценная вещь на свете. Таких на пушечный выстрел нельзя подпускать к фронту, надо заранее распознавать и отлавливать, как тифозных.
До чего доводит животный страх, безраздельно охвативший человека, Петруха наблюдал: он, тот человек, способен на самое низкое, вплоть до измены. Петруха сталкивался с одним таким на острове Тендра, подозревал его и не может до сих пор простить себе, что не застрелил выродка, как только догадался, куда тот клонит. Страшно, думать. чем обернулось бы предательство младшего техника-лейтенанта Нешто, если бы не командир катера..