Отвлек от невеселых размышлений шум из-за дверей. Сначала глухо доносился громкий разговор, затем оба повысили голоса, стараясь переговорить друг друга. Наконец, закричали, так что часовой отодвинулся от двери, но недалеко — шага на два, чтоб можно было разбирать, что за ругань, — распахнулась дверь, и из комнаты выскочил раскрасневшийся Саломатин.
— Петухов? Где ты?
— Здесь, товарищ старший политрук.
— Пошли к Стриженому!
На корме обгорелой баржи под палаточным навесом начальник особого отдела полка Стрижевой, стоя на коленях, сортировал бумаги, аккуратной стопкой лежащие перед ним. Одни после беглого взгляда на них рвал на мелкие клочки и через щель выбрасывал в воду. Другие, свернув пополам, совал в кожаную полевую сумку. Заслышав шаги, Стрижевой окликнул:
— Кто там?
— Я это, Иван Александрыч, Саломатин.
— Так проходи. Да ты не один.
— Главстаршина Петухов со мной.
Стрижевой сгреб бумаги с полу и, засунув их под шинель, свернутую пакетом, вопросительно оглядел «гостей».
— Давай, главстаршина, вот ему, Ивану Александрычу, повтори все, что мне рассказал. Не прибавляй, не убавляй. Слово в слово, как мне говорил. Перескажи.
Выслушав Петухова, Стрижевой напрягся, как перед прыжком с обрыва, глубоко вздохнул, в волнении привстал, но взял себя в руки, снова сел и, стараясь быть уравновешенным, сказал старшине:
— Запомни: о нашем разговоре — молчок, никому ни звука. Ты ничего не знаешь, ничего не слыхал, не замечал.
— Понятно. И мне показалось подозрительным.
— Это — раз. Второе: при случае, в подходящий момент, — выберешь его сам — извинись: мол, погорячился, нервы, мол, сдали, а теперь одумался — нехорошо получилось и… ну, да ты лучше сообразишь, на чем подплыть.
— Ясно. Будет сделано.
— Иди в роту. И как ни в чем не бывало.
И вот теперь, когда Петухов, стоя позади сгрудившихся вокруг огня матросов, услышал подошедшего Нешто, он, если раньше в чем-то еще сомневался насчет намерений младшего техника-лейтенанта, относил их лично к себе, как к человеку, который раздражает Нешто своей неотесанностью, — сейчас ушам своим не верил.
— У него, немца, техника. — Нешто внимательно обвел взглядом притихших моряков. — Мощь у него превосходящая. Дорог не хватает. Да вы сами убедились, на своей шкуре. И самолетов — тьма. А вы хоть видели наших «соколов»? Где они? Мелькнет один, и «тю-тю». У него, немца, армады. У нас винтовка да штык. По сути, нечем отбиваться. Зря мы тут только себя сгубим. Перебьет, передавит танками, как баранов. Поймите меня правильно: я добра вам хочу. Не агитирую, говорю правду-матку.
Застыли матросы, ошеломленные вестями Нешто, нахмурились, никто не шелохнется. Тишина наступила тягостная, мрачная. Лишь по остановившимся, словно безжизненным лицам перебегали красные блики, исходящие от тускневших головешек огня.
Южная ночь наступает внезапно, и в какие-то полчаса плотная враждебная темень окружила кучку людей у тлеющего костра. Звезды замерцали на черном небе игольчатым светом. И окружила такая давящая тишь, что, казалось, ее ничем нельзя нарушить, никакой войны на свете и в помине нет, так было и будет всегда — чернь, и звезды, и всплеск волн, бьющихся о берег, всплеск еле слышимый отсюда, — это шелест все той же покойной тишины, разлившейся повсюду бескрайно. Но в этой благости, чудалось Петухову, проскальзывало что-то непрочное, таилась какая-то грозная размывающая сила, дремавшая до сей поры и начавшая глухо, исподволь заявлять о себе. Сердце дрогнуло, забилось чаще, и он понял: эта разливающаяся, заполняющая все вокруг ненадежность, неустойчивость ■ зыбкость начала проникать и в него — от слов Нешто. Пристрелить? Заткнуть ему глотку? Но как? Нешто здесь всех старше по чину. Велено сделать тихо и гладко. Да и что выставишь против? В словах командира вроде все правда. В то же время тон, отголоски этой правды с душком, что-то в этом тоне не согласуется с душевным состоянии главстаршины, не укладывается в привычные рамки. А так все правда у Нешто. Немец, действительно, уже отрезал второй морской полк по берегу, заняв Прогной. Через час катер с разведчиками уйдет в море — разузнать, до какого места фашисты дошли и что делать дальше: высаживаться, — если недалеко, — на берег, чтобы присоединиться к сухопутным частям Красной Армии, или, — если побережье занято на большое расстояние, — что тогда предпринимать?.. А в голове молотом било: «Что он говорит, что говорит! Выхватить пистолет и пустить ему пулю в лоб? Что делать? С кем посоветоваться? А они-то, они-то развесили уши. Дождаться утра и обо всем рассказать замполиту или этому — как его? — особисту? Пожалуй, особисту. «Спокойно, главстаршина Петухов, — сказал он сам себе. — Не пори горячку… Суматохой ничего не добьешься. Спокойно».