— Петро, — зашептал он, — как ты думаешь?
— У меня чего-то в груди того, сосет под ложечкой. Может, зря я подозреваю, чего и сам не знаю, а может, на самом деле бедой пахнет. Не знаю, лейтенант, не знаю, что и думать.
— Тоже душа не на месте. Береженого бог бережет. Предупреди там, в машинном отделении, пускай один у входа встанет. На всякий случай. Как махну рукой — запускать мотор на всю железку — и полный вперед! А то как бы не влипнуть. Уж вот-вот начнет светать. Не убираться ли подобру-поздорову, а то будет поздно, когда нас увидят? Не успеем выскочить из этой лужи — накроют. Уж скоро три часа, как их нет. Тише… Ты чего-нибудь улавливаешь? Нет? Вроде далеко-далеко, в степи, мотор. Машина. Слышишь, и кормовому пулеметчику передай — приготовиться, навести вон туда, по берегу. Носовой тоже пускай развернет ДШК на берег — и держать на мушке. Ага, гудит.
— Теперь и я слышу — едет. Нет. Глухо.
— Иди передай. — Есть передать, чтобы начеку.
Петухов не мог понять, почему этот Нешто, человек трусоватый (сам видел там, на окраине Николаева, как он вилял глазами, лицо сделалось неживым, серым), повел людей в неизвестный поселок, да еще обещался взять «языка»? Или он, главстаршина Петухов, стал круглым дураком за эти сумасшедшие дни или ровным счетом ничего не понимает в людях? Сам испугался, и со страху ему мерещится черт знает что. Ведь видел же, как уверенно, решительно Нешто спрыгнул с борта в воду и побрел к берегу.
И как ни напряженно, ни настороженно ожидали все на катере появления силуэтов на берегу, они возникли вдруг, внезапно. Два силуэта. Из лощины вынырнула на взгорок легковушка, встала, и из нее вышли двое.
— Эй, на катере! Свои! — приглушенно, сложив ладони рупором, окликнул один.
Это же Нешто! Другой пониже, толстый, в фуражке с высокой тульей.
Командир катера нажал кнопку (сигнал запустить мотор!) и махнул пулеметчикам. Оба ДШК резанули тишину. Полетели, звеня, на палубу стреляные гильзы. Густые крупнокалиберные очереди тяжелых ДШК полоснули по берегу, по фигурам, по машине: двое попадали на землю, легковушка не трогалась с места. Не понять было, то ли Нешто и немец срезаны, а автомобиль пробит, то ли залегли. Дробно застучал немецкий пулемет из кустов левее машины. Оба ДШК переключились на него. И все это произошло в какую-то минуту.
Со струнным звоном работал мотор. Катер, буруня гладь моря, дрожал мелкой дрожью и летел, едва касаясь воды.
— Не умеем воевать, — после долгого молчания хмуро сказал лейтенант. — Надо бы засаду устроить. На берегу. Ни один бы не ушел. Головотяпы!.. Ах, сволочь, ах, сволочь!
— Это верно, — согласился Петухов. — Вы не заметили: ДШК им влепили или промазали?
— Темнота. Где там разглядывать, абы ноги унести. И как я не сообразил своей башкой. Ах, сволочь!
— Продал, собака! Продал! — Сказал Петухов и замкнулся.
Глядя на бурун из-под кормы, главстаршина думал о случившемся. Он был ошеломлен, горло перехватывал ком — от злости на себя, безмозглого дурака, от бессилия отомстить, исправить свою глупость. «Осел! Ишак горный! — отводил он душу. — Почему не ухлопал сразу, там, у огня? Ну, дура, дура набитая. Поверил! Кому?»
Но все произошло, как должно было произойти, и ничего нельзя было переделать. Поздно.
Этот случай с Нешто потряс Петухова до глубины сознания. Доверять? Только самому себе да людям, много раз проверенным в деле. Именно в деле, а не… Не пуд — два пуда соли сперва съесть с человеком, лишь потом — верь ему. Не то живо окажешься трупом в канаве, начнешь разлагаться, запахнешь, а мимо тебя, зажимая носы, пройдут в кованых сапогах «они»— «Дранг нах остен». Видал он такие трупы, пепельно-синие, водянистые, с провалившимися глазами, исклеванные жирными степными воронами и орлами-стервятниками. К черту сопливую доверчивость и простоту. Смерть, она опьянела от разгула, и люди ходят под ней. И ты, Петухов, будь санитаром, бей в самое сердце — чтобы без вздоха в «могилевскую». А если уж суждено самому умереть, так с музыкой!
С размаху, как ножом, развалил главстаршина свою душу — ненависть наружу, пощады захребетникам — никакой, подлецам — пулю. Он выучился подозревать всех, с кем сводила его военная судьба, пока не проверит, не убедится сам. Он постоянно вглядывался в лица, особенно в глаза, старался проникнуть в душу, понять: что там, на дне, чем человек дышит, горит или тлеет, сколько раз заживо умирал. Выискивал тех, кто малодушен, способен на предательство и измену, — на тот случай, если, не дай бог, окажешься рядом с таким на фронте, на передовой. Постоянное душевное и умственное напряжение, сосредоточенность на одних и тех же мыслях выработали в нем удивительную проницательность и терпение опытного охотника-зверолова. Конечно, слова, интонация собеседника многое дадут, но не столько, сколько глаза, улови в них тень-блики вовремя. И улыбка — это незаменимая свидетельница, откровенный двойник человека. Плюс смех — ну, тот безошибочно покажет, кто перед тобой: умелый игрок или натура искренняя. Подделывайся под кого-то, лукавь, выдавай себя хоть за ангела небесного, Петухов будет слушать внимательно, а сам с замиранием сердца ждать улыбки, смеха. Да подталкивать к вспышке. Захохотал — контуры схвачены главстаршиной. Ты уже на крючке, как карась. Остается разработать тебя детально, наложить на тебя мерку войны. И — готово. Отношение к тебе определено. Раз и навсегда. Без возврата.