Но и с ним самим, оказывается, происходят странные преобразования, неравномерности. Однажды он поймал себя на этой мысли и не мог от нее отделаться. Как же так? Почему с Виловым он изменил правилу — не поддаваться первому впечатлению? Потому что тот сам разыскал Петухова, стал подбивать на побег из госпиталя. «Неужто Вилов тоже занимается прочесыванием?» Никакой улыбки, никакого смеха у него не было. Может быть, способ Петрухи и дал осечку? Характеров великое множество, и, если в них копаться подробно, каждый разбирать по черточкам, — запутаешься и не выберешься. Важно определить в человеке главный стержень, кто он есть, чего добивается и какими путями. В окопах — там проще, там каждый виден насквозь, просвечивается солдатским рентгеном. Другое дело — в спокойной обстановке. Вот тут поди разгадай, кто есть кто, кто какую маску носит. Вилов редко смеется, не любит зубоскалить. Это да. И все же Петруха растопил его, когда рассказал ему о «крусти» того чувашина. Вилов залился смехом, как ребенок. На его лице, неожиданно засветившемся, потом долго держался отблеск улыбки, не пропадал в глазах. Даже под вечер, встретившись с ним, главстаршина был удивлен: глаза Вилова смеялись, лучились забавой. Эти его глаза поблескивали от знания какой-то своей правды войны. Именно войны, потому что в нынешние времена человек значим только войной, и ничем иным. Его, Вилова, глаза нещадно пытливы, постоянно ищут каких-то ответов, шарят озабоченно по лицам окружающих. «Такой парень, — думал Петухов, — не может быть с гнильцой. Ну, растеряться, стушеваться, в диком порыве наделать глупостей — и погибнуть, но уклониться от отведенной работы — то не в его натуре».
У Вилова другая стихия. Какая его стихия? Зачем он рвется на фронт? Где собака зарыта? Что за потребность? Ведь на пустом месте и хрен не растет. Малец мальцом. Пятипудовое дитя. Но что-то в нем есть притягивающее, от него исходит такое, что подмывает Петруху держаться ближе к Вилову, — ядреное, искреннее, прочное, подкупающее святой простотой: ему, скажите на милость, не терпится в свою часть, как будто без него не обойдутся. Петрухе — тоже не в Ташкент. Словом, взял Петухова голыми руками. Давненько главстаршина не встречал такого. Что-то не заметно очереди желающих не долечившись попасть в действующую армию. Видать, бесшабашная головушка этот Вилов, но сдержан, сдержан. Покамест осматривается, принюхивается, прикидывает, что почем, а сам уж замыслил, горит. Да робость одолевает. Она, робость-то, от незнания, от неведения нитей, за которые надо подергать, чтобы исполнилось желание. Ничего, Вилов, Петруха не промах, с ним не пропадешь, он тебя кое-чему обучит, если ты башковитый и с рвением.
А этот Толик, мать его за ногу, ухмыляется, нарочито скалится, подчас даже невпопад — от чересчур усердного зуда. Выжить собирается, аж удила грызет. Мелкий мужичишка! Так себе, грыжа — больше не дашь ему. И как, за что нацелилась на него медсестра? Девки — эх, слепые куры. Нашел петух пустое зерно — раскрылился, позвал, а она мчится очертя голову.
Старший лейтенант — тот орешек покрепче, начальник на бабьей должности. Хитрющий, бестия. Не один ушат надо залить в его нору, пока он выскочит из нее, как суслик. Опять-таки неизвестно, из какого запасного выхода. И куда шмыгнет. Редко показывается к раненым, таится. Как его фамилия-то? Пустопорожний? Ага, Непорожний. С виду серьезный, весь в деле, не бабник, не пьет, не курит. Скользкий. Нет, Петро не ошибается. О чем речь — не калека, не инвалид, его должность вполне может занимать расторопная женщина. Или — что, нельзя выбрать из списанных с фронта, определенных в тыловую службу? Нет, промашки тут не может быть — все, как в зеркале, без сомнений. Ведь, зараза, никогда не смеется, сколько ни ждал Петухов, сколько ни околачивался около него! Лоб наморщит, изображая думы. Какие думы! Чихал он на раненых. Ему шкура своя дороже всего госпиталя вместе с потрохами… «Жди, Непорожний, скоро приду выводить тебя на чистую воду, сукина сына».