Погоди, погоди. Ни черта Вилов не соображает: без продовольствия, без сухого-то пайка, до фронта туго желудкам придется. Это же три-четыре дня самое малое — до своего батальона добираться. Наверно, даже больше, смотря в каком потоке окажешься, в какую струю угодишь. А то и захряснешь где-нибудь на полустанке. Надо запасаться сухарями.
Сегодня Петруха встал пораньше и направился в коридор, чтобы перехватить Вилова и поговорить с ним в садике, в укромном месте. Начистоту. Все выяснить, уладить, договориться о подробностях и мелочах. День был сентябрьский, теплый и светлый.
Но, как это бывает у людей неуравновешенных, незабывчивых и деятельных, Петухов с полпути развернулся в проходе в обратном направлении и прямиком устремился к боковушке — обители старшего лейтенанта Непорожнего. Ему, Петрухе, вдруг стукнуло в голову, что именно сейчас, не позже и не раньше, он должен изобличить с двойным дном «гражданина», в котором своим въедливым нюхом, дотошным умом учуял типа, увиливающего от передовой, с ее плесенью солдатских нор и земляных щелей, с шевелящимися под мышками, в очкуре, под воротником засаленной, замызганной гимнастерки «диверсантами», с ее секущим посвистом осколков, удушливой вонью немецкого горелого тола, с ее солдатскими голыми ранами, покрытыми подсыхающей кровью, смешанной с землей и грязью, увиливающего от встречи нос к носу с озлобленными фрицами и Гансами. И хотя Петруха видел старшего лейтенанта всего несколько раз, неприязни к нему накопилось столько, что дольше он не мог терпеть отсрочки, и надо было выбирать: или — или. Или он, Непорожний, этот запечный жук-паук, который даже не верещит, а, закопавшись в госпитальное барахло отсиживается, выжидая лучших времен, когда, смешавшись с толпами фронтовой братии, можно будет стрелять вверх, подкидывать пилотку, качать пороховых героев, ехать в эшелоне, во всю длину которого огромными буквами, наверное, напишет белым по кирпичному: «Родина-мать! Встречай своих сыновей-победителей» — или Непорожнего выколупают и пошлют без оглядки на фронт, на передовую. Или он, бывший главстаршина Петухов, а теперь серо-зеленый пехотинец, не будет Петуховым, старым морским волком.
В своем закутке старший лейтенант, несмотря на раннее утро, деловито восседал за обшарпанным столом среди ящиков и каких-то тюков на деревянных полках вдоль стен. Чувствовал он себя здесь, как в доте во время затишья, изредка поглядывал сквозь железную сеть засиженного мухами окна во двор, на солнечную улочку, выходящую прямо в поле и там ныряющую меж рядов сливовых посадок. Госпиталь укрылся в нескольких полуразбитых домах, укутанных зеленью, притулился на задворках города, так что разруха здесь не выступала разломными грудами битого кирпича и камня, обгорелых бревен и почерневших от копоти печных труб. Главный «корпус» уцелел, хотя и был двухэтажным, покрупнее соседних домов, и вблизи видный такой. Сидеть в таком здании за почти метровыми стенами было сладко, тем более фронт аж в Румынии и каждый день отодвигается все дальше. Однако так казалось Непорожнему лишь временами. Старший лейтенант ежедневно видел работу «передка»: из операционной Нюрка таскала и таскала, и ночью тоже, когда дежурила, огромный эмалированный таз, доверху наполненный ампутированными солдатскими и офицерскими руками-ногами. Одна выкопанная четыре дня назад под руководством Непорожнего яма была уже заполнена «конечностями» и ее «закрыли». Нюрка с ходу ухала теперь в другую свежую яму, ополаскивала таз водой из стоявшего тут же ведра и, небрежно кинув две-три горсти хлорки на розово-красно-черное, чтобы не разводилась мухота, убегала за новой порцией конечностей. С суеверным страхом глядя на действо бесстрашной Нюрки, Непорожний всей своей кожей ощущал чужую боль, страдания и страшился их. Говорят, раненые, которым укорачивали ногу или руку, еще долго не верят этому и мнят, что конечность не потеряла длину, и нестерпимо хочется (прямо «нервы чешутся») шевельнуть пальцами. И еще будто мнится им: пальцы и вправду двигаются, как целые-невредимые. Верить этому, конечно, нельзя, а вот то, что калекам поголовно повезло (они живы!), — тут определенно, думал интендант. Сколько же кудрявых голов остается на поле боя, Непорожний остро, зримо представлял, судил по обозам и санитарным эшелонам с искалеченными, выжившими и умершими от ран, от потери крови. «Надо стараться. Незаменимых нет? Ерунда. Есть. К примеру, он, старший лейтенант Непорожний, незаменим для персонала госпиталя, где одни женщины».
Перелистывая блокнот в дерматиновой обложке, в котором русскими буквами были написаны немецкие слова, он нет-нет да и бросал взгляд в окно, на Нюрку, то и дело выбегавшую с закрытым белой тряпкой тазом, ловил коридорные звуки, из которых самыми знакомыми были покашливание и стукоток каблучков главного врача Софьи Осиповны и ее хрипловатый голос. Но ни шагов «Сонечки», ни ее рокотания не раздавалось за дверью, и, найдя нужную страницу, он стал зубрить вслух: