Побелевшего, трясущегося от негодования Петруху Вилов вытащил в коридор и поволок в палату. Там толкнул на кровать, и Петухов послушно скрючился, но костыль не отставил, а положил сбоку возле себя и с голевой укрылся покрывалом. Солдатская палата затихла в смятенье: что будет дальше? За буянство не милуют, а тут еще оно связано с нападением на офицера. Матвей присел на краешек койки и, положив руку на плечо Петрухе, почувствовал, как тело его мелко-мелко подрагивает от беззвучного рыдания.
«Чепе. — думал Вилов. — Припаяют, вплоть до штрафного батальона. Как же выручить из беды? Пойти я этому «каптенармусу» и извиниться? Сказать, что старшина контужен два раза, несколько ранений — вот нервы и пошаливают; что Петухов и его, Вилова, огрел вдоль спины костылем, но когда Вилов узнал об увечьях, то простил и просит старшего лейтенанта тоже простить вояке, поскольку у него ранение легкое, касательное, и ему вот-вот выписываться и ехать на фронт. Опять! Ну, а если это не поможет, и старший лейтенант войдет в раж, — попугать? Трус, конечно, пойдет на попятную. Но трус ли старший лейтенант? Погоди-постой. Петруха говорил: Непорожний и в глаза не видел не только передовую, но и не находился даже вблизи, куда немец достает дальнобойной артиллерией. По словах Петухова, Непорожний был под бомбежкой лишь один раз — на железнодорожной станции, и все. С тех пор, ужаснувшись, лихорадочно заметался… и пристроился в госпитале, притаился.
Как же быть? Одному уходить? Не годится. Отпадает на корню. Взять вину на себя? Разбирательство затянется не на день. Остается одно — вместе уносить ноги, да поскорее, пока не заварилось. Но как быть с женой и сыном Сидорова, которые просят его, Матвея, съездить с ними и показать место погребения замполита? С Петрухой бы потолковать об этом, да вон он какой, лежит и… трясется. Ладно, посижу пока, пускай придет в себя, — решил Матвей. — Как же быть, паря?»
За последние дни (благо времени хоть отбавляй) Матвей подметил, что в нем и вокруг него постоянно происходят изменения, масса событий, которые ранее он просто оставил бы без внимания или не заметил бы, потому что движения эти скрытные, еле угадываются, происходят затаенно и могут быть схвачены, отмечены глазом наблюдательным, любопытным крайне, умом обостренно-цепким и голодно-въедливым. В былое время, если он и думал о чем и о ком-либо, то больше о себе и для себя, это естественно. Уходя в глубь своей натуры, он копал, углубляя, шахту, находил, как ему думалось, золотую жилу и разрабатывал ее. И убеждался каждый раз: он — человек исключительный, незаурядный по сравнение с многими; он — центр очень важного круга, в котором действуют несколько человек, зависимых одни от другого, и главным образом от негo. Он движется, что-то предпринимает, и круг преобразуется — одни выпадают, другие втягиваются, но центром остается неизменно он, Матвей Вилов, младший лейтенант войны, «Иван-взводный». Однако, в чем именно он особенный, четко не мог определить пока, брал на веру, полагаясь на подсознание.
С некоторых пор, а точнее, здесь, в госпитале, в одинокие часы, Матвей вдруг отвратил взор от себя, повел им вокруг и, к немалому изумлению, стал отмечать поразительные вещи. Всюду, оказывается, кипят страсти, и не один он считает себя центром, личностью, более значимой, чем другие, вокруг которой «вертятся» события и люди. Разница лишь в целях, которые ставят перед собой «центры», и в средствах, коими они стремятся их достичь. Петухов одержим разоблачением схоронившихся от войны, притаившихся, выжидающих ее конца, коченеющих от одной мысли, что их очень даже просто, буднично могут включить в команду с предписанием следовать в действующую армию, то есть на фронт. И этим, видать, немало гордится. Главстаршина ведет себя так, словно исподтишка руководит Валовым, несмотря на его офицерский чин, не замечая, что сам нужен для проворачивания виловской затеи. Однако, может быть, так оно и есть — руководит. Значит, он, Матвей, как магнитом, втянут в петуховский круг и доволен. Поди разберись, кто кого притягивает.
Не Петро ли, этот взбалмошный мужик, толкнул Матвея на подобные размышления — наблюдения и загадки-разгадки? Пожалуй — он. Только Петро сперва подозревает всех подряд, а уж потом выходит на истинную цену какого-то одного человека. Ты, Вилов, делай наоборот — сначала проникай в индивидуума (по словечкам, по глазам, по замашкам…), уж затем определяй сущее в нем. На какой-нибудь мелочи индивидуум все одно споткнется, выдаст себя, приоткроет завесу — жестом ли, мимикой, невольным крохотным откровением. Тут ухвати за конец и тяни канат: глядишь, ненароком и выволочишь, как карася на крючке, какую-нибудь улику характера. Как это он раньше не додумался заняться распознаванием людей, а смотрел на мир, словно со дна колодца. Сильно захватывает, страшно любопытно. Да главное — полезно: ты представляешь, кто возле тебя, что от него следует ожидать. Ты можешь приготовиться, если почуешь ненадежность или, еще хуже опасность. Прежде равнодушие к «чужим» людям, наверное, от чрезмерного себялюбия: все исходит, зависит толь ко от тебя, все, без исключения. От кого же еще? Конечно, Матвей прислушивался, приглядывался к гнилозубому майору-артиллеристу. Прелюбопытный «экземпляр» этот Спиридон Иванович, лет ему за сорок, с одышкой, которому с ходу приклеили прозвище Аспирин Иваныч — за нудные длинные поучения, коими он потчевал всякого наивного слушателя, заманив в дальний угол коридора и прижав к стенке.