В офицерской палате, где лежал Вилов, возле окна было место «собраний», куда после завтрака и ужина стекались «на пару слов». Табуретка для рассказчика — рядом с койкой Аспирина Ивановича, сам он — в центре, на правах хозяина. Не все майорские байки были нудны, возле Аспирина Ивановича всегда толкался любознательный народ. Вчера, когда сумерничали, Матвею врезался в память один его рассказ.
— Прибыли к нам новенькие артиллеристы с покрашенными орудиями, прямо с завода. Пушок на губе. Голосок — молодого петушка. Голосистые. Тут вскоре бой. Диву я, братцы, дался. Звонко пищит безусый:
— Батарея — к бою!
Как на учениях, ей-ей.
— Первое орудие к бою готово!
— Второе орудие…
— Третье…
И младший лейтенант выводит звонкоголосо, ну, как под диктовку суфлера, по книжке:
— За слезы наших матерей! По фашистским ползучим гадам. По головному! Прицел шесть. Целиться под крест. Беглый! Огонь!
Дыц! Дыц! Дыц!.. И, понимаете, есть! Горит один танк. Горит другой. Как на учениях, честное слово. Вот это да! Я, старый артиллерист, был поражен: с первых снарядов накрывают цель. На что я прожженный пушкарь, а так, как у этого, — молоко на губах не обсохло, — не выходило ни разу. Еще один случай. Было у меня однажды… Предупредили: танки пойдут. Выдали нам мерзлую фасоль, по сто граммов наркомовских. Выпили. Сосем фасоль. В голове шумок. Они, танки-то, вроде когда еще подойдут. А они — вот они: пятьсот метров. Я к орудию, наводчика убило днем раньше, и был я в ту пору командиром расчета. Кручу, винчу. Под крест беру — дыц! Близко к танку — взрыв. Приподнял — дыц! Правее снаряд, а он прет. Отвел влево — дыц! Прямо, но ниже, недолет… Приподнял немного — дыц!.. Есть! Дыц! Есть! Дыц — башню снес, встал, собака. И вдруг — снаряд. Померкло все. Очнулся в лазарете. Оказывается, немцы позади танков пустили самоходки. Танки с ходу стреляют, мы по ним бьем — обнаруживаем себя, а самоходки, ну, «фердинанды» эти, из-за танка высунутся и врезают нам. Тактика, братцы. Знать надо. Хитры. Хитры.
— Ну, а те ребята, новенькие-то, где, как?
— Те… Прорвались танки. Раскромсали батарею снарядами. Что осталось, перемяли гусеницами. Утюжили. Эхма… Так вот: что такое тактика?..
Кто сегодня в круге? Сухарев. Старший лейтенант, командир артдивизиона, двадцати трех лет. Щеголь, подтянутый, прямой, словно лом проглотил. Жара, а он в черных лайковых перчатках. Розоволицый, глаза синие.
— Я прочитаю, братцы, письмо сестры. Она у меня ученая, музыкантша.
— Жениха ищет? Я первый сказал. Передай привет. Дай адресок?
— Ты ей в подметки не годишься, — отрезал Сухарев. — Рядом не сядет. Братцы, какие люди бывают, а? Вы только послушайте. Это же надо! Рассудите меня: не верю ей, а хочется!
— Покороче. Через строчку.
— Ну, тут сначала ко мне… «Пашенька, здравствуй» и «во первых строках…» Вот: «Когда я пожалела, что тебя нет в Казани, так это позавчера и вчера. Я, Паша, познакомилась с удивительным (без преувеличения) человеком. Боюсь, что мои сумбурные и горячечные мысли не способны выстроиться в логическую цепочку. Не думай, это не любовь. Но эти два дня я прожила так ярко, что запомню их на всю жизнь.
Чтобы тебе хоть что-то было ясно — это муж знакомой тебе Бутыркаевой, живет он на Сухой речке, Бриан Ратыньш, латыш. Его судьба так же необычна, как поразителен этот человек. Незаконный сын женщины, которая окончила институт иностранных языков и знала двадцать один язык. Ее финал — сумасшедший дом. А он вырос в детдоме. В четыре года научился читать. Сейчас он — слесарь-лекальщик на заводе, позади — неоконченные два факультета музучилища. А я бы без колебаний дала ему диплом консы (консерватории). Некоторые фактические данные: владеет английским, немецким, который преподавал в школе, греческим, итальянским, читает по-польски со словарем. Сразу читает книг по шесть. Я уверена нет книги по музыке, которую он бы не прочитал. Удивительная память на фамилии. Все данные укладываются в какую-то систему. Музыку знает досконально: и глазами, и на слух, и по исполнительству. Причем диапазон — от Лассо, Палестрины до Мясковского, Шостаковича и т. д. Знания по философии настолько глубоки, что его приглашает на филфак МГУ, куда берут только людей зрелых и с партийным стажем. Кстати, ему двадцать семь никак не дашь на первый взгляд. При таком совершенном интеллекте — с ним очень просто. Он не осознает себя человеком более высокой касты. У него очень много знакомых. Он может запросто подойти и к Жигулеву, и Миргородскому, и прочему музыкальному начальству.