— Петруха, а Петруха! Не валяй дурака. По-моему, нам подфартило. С час, наверно, разговаривал с ней. На фронт направляется. И нам туда же. Попутчики они. — Матвей зашептал: — Надо смываться. Срочно. Тебе с ней-то проще. Так?
— А чего? Ну? Неужели? Все может быть, — встрепенулся Петухов. — Но сначала кости ему переломаю. Ты понимаешь, что он — гад?! На чужом хребте хочет в рай въехать!
— Мелькнуло, Петруха. — Вилов постучал кулаком по своей голове. — Пошли!
— Куда?
— Да к нему.
— Ага! — недобро прошипел главстаршина и, отбросив покрывало, поднялся.
Старший лейтенант, встав из-за стола, боязливо переводил взгляд с Вилова на главстаршину, готовый закричать благим матом. Но Вилов опередил его:
— Не бойся, старший лейтенант. Калечить не будем. А стоило бы! Руки марать неохота. — Матвей дивился своей отчаянной нахрапистости, однако помня, что Петруху надо спасать, смелел и смелел, шел напролом, рассчитывая на внезапность: — Что будем делать?
— Не понимаю вас, товарищи фронтовики, — заискивающе проговорил Непорожний.
— А чего понимать-то?
Петруха, еще не угадывая, к чему клонит Вилов, придвинулся ближе к столу. Глаза навыкате, ненавидящий взгляд, упертый в Непорожнего.
— Тут и понимать нечего! — повторил главстаршина.
Когда шли в каптерку, Вилов вырвал у Петрухи обещание «не самовольничать», извиниться за свою дикость и не хвататься за костыль, а то он, Вилов, «сейчас же бросает его и уходит с ними один, и, черт с тобой, расхлебывай эту кашу, если заварил».
— Ты знаешь, кто это, а? — наседал Вилов на тряпичника. — Главстаршина Морского флота СССР. А пришел извиниться, потому что фронтовик, не тебе ровня, ты не нюхал пороху, а закопался в тряпье. Он сейчас извинится, прямо сейчас. Давай, Петруха, приступай.
— Ты — не п-присосок? Не гнида? Из-звини!.. Пошли, младший лейтенант. Не могу смотреть. Руки чешутся. Не ручаюсь за себя. — И хлопнул дверью.
Вилов обомлел: «Ну, Петруха, ну, Петруха» — и, чтобы как-то рассеять недоумение растерявшегося Непорожнего, спросил его, не давая опомниться:
— Все?
— Да разве так… просят прощения?
— Он у тебя не просил. Прощения ты должен просить у него, израненного, контуженного. Он извинялся. Разница!
— Чего с вами, фронтовиками, поделаешь. Уж ладно. Не буду жаловаться.
— Ты? Жаловаться? Поиграли, и хватит. Знай: последние денечки здесь, в тепле, доживаешь. Читал приказ по Второму Украинскому фронту? — выпалил Вилов, поразившись своей выдумке. — Всех годных к строевой — чуешь? К службе в строю фронта! — которые околачиваются по тылам, вычистить, заменить инвалидами-добровольцами. Не слыхал? А вот тут, — Вилов хлопнул себя по карману, — тут маленькая бумажка. Рапорт. Что ты, бык холмогорский, здоровый, красивый, румяный, на тебе пушки по дну реки переправлять, а ты захребетник. И где? Вблизи фронта. И не смей мне трогать главстаршину! Он четырежды ранен, дважды контужен. Штрафная? Давно списан, а воюет! За тебя, паразита. Понимаешь ты или нет — воюет?! У него уж и нервов-то нет, одни жилы. У него не душа — пепел!
— Я не знал, что он — псих. Кабы знал, остерегался бы, меры бы принял. А то…
— Все?
— Ну, раз так, то я, товарищ младший лейтенант, уступлю ему, то есть прощаю ему выходку эту. Насчет приказа вы от кого прослышали?
Но Вилов уже был за дверью и бросился разыскивать Петруху. «Удалось! С Петрухи положено».
Раненые с утра до вечера обсуждали положение на советско-германском фронте. Постоянно роился ходячий народ в коридоре возле тринадцатой палаты: там у самодельной карты-схемы, которую начертил какой-то бывший учитель географии, собирались доморощенные полководцы, разрабатывавшие самые невероятные военные операции по окружению и уничтожению ставки Гитлера,
Сегодня карту перетащили в красный уголок, и, когда замполит госпиталя кончил обзор, в переполненном зале, куда набилось человек двести, воцарилась гробовая тишина, загадочная, разящая, потому что запахло концом войны. Запахло резко, сногсшибательно, и головы слегка закружились, как от наркомовских ста граммов зелено-злого спирта на пустой желудок, и жар, колкий, ершистый, размягчающий, разлился по всему телу солдат. Петрухе было знакомо это первоначальное ощущение: будто проглотил ежа. Через пяток минут еж растворяется внутри тебя и новое ощущение — мягкое тепло разливается по жилам, по клеткам всего тела, которое даже на момент вроде бы немеет приятно, словно ты сунул за пазуху бабушкиного котенка, и он, живой, мягонький, печной, по-домашнему запел-замурлыкал усыпительно. Непьющий Вилов недавно тоже разговелся, когда сестра для поднятия духа влила ему в рот столовую ложку кагора, и он оторвался от постели и пухом повис в воздухе кренившейся раздвоенной палаты.