— Люба-то, люба, только дай нам малость подумать, — был ответ.
— Думайте, думайте.
За этими думами Псков разделился на две партии: меньшие люди все примкнули к «новшеству» Нащокина, «лучшие» — уперлись на старине, что для них было выгоднее.
Так и в ином другом Нащокин шел несколько впереди своего века. За это его и не любили старые бояре и подьячие.
Оттого, когда сегодня утром молодой Нащокин, Воин, шел из столовой избы через переднюю, его провожало злобное шипенье приверженцев старины:
— Вон — из молодых да ранний — весь в батюшку.
— А что батюшка! От него старым людям житья нет: все бранится, всех укоряет… все, по его, делается не хорошо… толкует о новых порядках, что в чужих землях!
— Знамо! А каки-таки эти порядки? Что он завел во Пскове? Приедет воевода в город, а ему там и делать нечего, всем владеют мужики!
— Да что ж будешь делать! Великий государь его жалует: грамоты шлет ему прямо из приказа тайных дел, и он, Афонька, пишет туда же. Уж коли заведен приказ тайных дел[6], так всякому бы можно писать великому государю, что хочет, обносить кого хочет — никто не сведает.
— И чему дивиться! Был бы из честного старого роду, а то откуда взять?
— Умный человек! — ядовито замечает кто-то.
— Умный! Никто у него ума не отнимает, да как будто все другие глупы?
— Ну, а сынок, поди, шагнет еще выше! Вон и сейчас у великого государя у ручки был.
Действительно, сынок пошел дальше отца, только несколько в другом роде.
Во многом приверженец Запада и его общественных порядков, Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин, проникнутый благоговением к европейскому образованию, пожелал и сыну своему, Воиньке, дать по возможности отведать этого роскошного плода. Но какие были средства для этого в тогдашней московской Руси? Ни университетов, которыми давно гордилась Европа, ни высших, даже средних образовательных училищ, ни даже учителей — ничего этого не было на Руси. Даже для царских детей приходилось брать учителей из Малороссии. Но Малороссию Ордин-Нащокин не любил. Он был приверженец монархических порядков. Не будучи сам знатного рода, он душою льнул к древней родовитости, к аристократизму. Он презрительно отзывался даже о Голландии и ее республиканском управлении.
— Голланцы — это наши псковские и новгородские мужики-вечники, те же горланы! — отвечал он Алексею Михайловичу, когда тот желал знать его мнение о союзе французского и датского королей с голландцами против Англии.
Понятно, что он недолюбливал и Малороссию с ее выборным началом.
— Эти хохлатые люди еще почище наших вечевых горланов! — говорил он о запорожских казаках. — Они своих кошевых атаманов и гетманов киями бьют, словно своих волов.
Зато сердце его лежало к полякам — к аристократической нации по преимуществу.
И вот из поляков, попавших к русским в плен, Ордин-Нащокин выбрал учителей для своего балованного сына Воина[7]. Неудивительно, что вместе с мечтательной любовью к Западу учителя эти посеяли в сердце своего пылкого и впечатлительного ученика презрение к Москве, к ее обычаям и порядкам, даже к ее верованиям. Все московское было для него или смешно, или противно.
Под влиянием западноевропейских воззрений на жизнь он решился на самый отчаянный по тому времени шаг — похитить любимую им девушку. Однако все усилия его разбились в прах об унаследованное московской боярышней от матерей и бабушек понятие о женской чести и стыдливости. Ни любовь, ни страх вечной разлуки, ни страдания оскорбленного чувства — ничто не могло заставить девушку переступить роковую грань обычая. Она не перенесла страшного момента разлуки — и потеря сознания облегчила на несколько минут ее муки, ее ужасное горе — первое после потери матери великое горе в ее молодой жизни.
Когда она пришла в себя, то увидела склонившееся над нею, ужасом искаженное лицо мамушки.
— Где он? что с ним? — были первые ее слова.
— Не знаю, дитятко, — словно он сквозь землю провалился. А что с тобой, мое золото червонное!
— Я ничего не помню, мамушка: только он сказал, что мы больше с ним не увидимся.
6
Приказ тайных дел был учрежден Алексеем Михайловичем около 1658 г., в его функции входил секретный надзор за деятельностью бояр. С этой целью осведомители приказа рассылались в различные посольства, воеводства, на посольские съезды. Княвь Хованский Иван Андреевич (казнен в 1682 г.), приверженец старой веры, сторонник царевны Софьи; был известен буйным нравом и развратным поведением (получил народное прозвище Тараруй). В 1657 г. был назначен воеводой в Псков, а в 1666 г. — в Новгород, где отменил ряд «вольностей», принятых А. Л. Ординым-Нащокиным, который во время своего воеводства все устроил «с примеру сторонних чужих земель» (ввел выборный суд и т. п.). О преобразованиях Ордина-Нащокина и их судьбе см.: Соловьев, кн. 7, с. 95 и cл.
7
Уже в конце 1650-х гг. Воин Афанасьевич Ордин-Нащокин «был известен как умный, распорядительный молодой человек, во время отсутствия отца занимал его место в Царевиче-Дмитриеве городе, вел заграничную переписку, пересылал вести к отцу и в Москву к самому царю. <…> Желая дать сыну образование, отец окружил его пленными поляками, и эти учителя постарались с своей стороны усилить в нем страсть к чужеземцам, нелюбье к своему, воспламенили его рассказами о польской воле. В описываемое время он ездил в Москву, где стошнило ему окончательно, и вот, получив от государя поручение к отцу, вместо Ливонии он поехал в Данциг, к польскому королю, который отправил его сначала к императору, а потом во Францию» (Соловьев, кн. 6, с. 71). Побег Воина относится к февралю 1660 г. (а не к маю 1664 г., как в повести), когда его отец направлялся на переговоры с Швецией (а не с Польшей). Воин был быстро выслежен, и стало известно, что он бежал в Гданьск. Вернулся Воин к 1666 г.