Было это в выходной день, июльский, смеющийся солнечными зайчиками выходной день.
Она их видела, но, кажется, видела туманно, потому что глаза ее были слишком широко раскрыты, и были к тому же влажны глаза ее.
Руки тщетно помогали ее словам и бессильно падали на колени. Они отчаялись, руки: они не могли помочь языку.
— Они… они идут, — говорила жена. — Они в белых платочках. Все праздничные. Все торжественные. По десять в ряд, взявшись за руки. Остановились трамваи. Все расступились. Автомобили как примерзли… Слышишь трубы? Ты разве слышал когда-нибудь такую веселую музыку?
Я и впрямь не слышал. Трубы, трубы, играющие золотом трубы плясали, танцевали в воздухе. Нет, я не слышал еще никогда такой детски радостной музыки. Трубы, надув свои медные щеки, заливались бравурным, раскатистым смехом. Солнечные зайчики прыгали из труб и щекотали уши, глаза и щеки. И еще, еще какой-то влажный, тихий, влюбленный звук, совсем тонкий, совсем девический, совсем наивный, взлетал и рассыпался фонтаном певучих брызг в изумленных ушах человеческих…
— Кто они?
— Я потом… — задыхаясь, не слушая, продолжала жена. — Они идут к пристани. За плечами узелки, котомочки, гармоники — к пароходу — гулять… Я не понимаю: откуда у них такая радость, такое солнце… Разве они увидели… Разве они стали зрячими?
— Кто же они? — спросил я, совсем оторопелый.
— Они… Они — слепые…
— Слепые? — Я сел на кровать. Глаза отчего-то слепило, резало.
— Да, слепые… Это артель «Слепой труженик». Они делают щетки, чемоданы, корзины. Сегодня у них выходной день. И они — двести человек — всею артелью — демонстрацией — идут к пристани… Впереди трубачи — тоже слепые… Ты видел бы этих юношей, этих улыбающихся старушек в платочках, этих стариков с серебряными бородами и мальчишеской гордостью в плечах и походке. И — уверенность! Самое чудное, самое изумительное — их уверенность. А они идут, приплясывая, по десять в ряд посреди улицы и знают: весь город расступится и даст дорогу им — слепым счастливцам… Честное слово, я им завидую! Такая радость могла бы быть только у прозревших…
Признаться, я дальше не слушал. Я думал о том, что такое шествие могло быть только у нас… Но я, признаться, не мог и додумать. Не мог, потому что музыка, музыка заливала город, потому что трубы, медные трубы танцевали в воздухе, и еще потому, быть может, что умиление встало посреди моего горла и щекотало, слепило мои глаза.
Я их не видел, но ведь и сами они себя не видели.
Но отчего же и сегодня стоят они перед глазами моими?
Отчего же и сегодня я вижу их на пароходе, на приволжской поляне, отчего я слышу и вижу их пляску на берегу и слышу их детские, зрячие голоса — голоса людей, залитых выше глаз радостью отдыха, радостью новой жизни?
3. VII. 1936
Гамбит дьявола
— Шах! Gardez[9]! Шах…
— Ну, конечно, потеря темпа, а впереди — угроза проигрыша качества.
— А ваш разорванный правый фланг?
— Открытая линия «b» — это, по-вашему, разорванный фланг? Да мой разорванный правый фланг лучше вашего целого левого. Вы, быть может, воображаете, что я поменяюсь с вами положениями?
— Не поменяетесь, ибо вы — фушер[10]. Шах.
— Большое для меня горе, когда фушером считает меня эдакий мазунчик[11], как вы. Gardez! Позвольте, вы коснулись, ход офицером…
— А ежели я носом коснусь офицера, я тоже должен им ходить?
— По мне — хоть мизинчиком левой ноги… Отставьте коня. Ход, говорят вам, офицером…
— Послушайте, с-с-са-пог: бросьте меня мандражировать. Я старый воробей…
— Нет-с, уж извините, маэстро озера Титикака: ход вашим офицером — или сдавайтесь… Ежели на плечах у вас нет головы, это еще не значит, что я разрешу вам думать пальцами…
— Да вы…
— Вот именно: я-с… Что-с, комбинацийка того… неотразима?
— Ком-би-на-ци-я? Поистине: ком-би-на-ци-я из трех пальцев.
Кофейня кипела страстями и спорами.
В непроглядном табачном дыму эти люди с вытянутыми лицами, остановившимися, обмершими глазами и хищными, неопределенно кружащимися над шахматными столиками руками казались чьим-то сухим предутренним бредом. Их страстно стиснутые, краями вниз опущенные губы, отравленные скверным табаком и остывшим крепким кофе, сочились едкой желчью или изрыгали истерические проклятия, извивались тонкой иронией или гремели гортанным наигранным хохотом, изображали всезнание маньяков или бесстрашие самоубийц, но лица — лица сохраняли все то же фантастическое, самозабвенное напряжение, какое бывает только у наркоманов и шахматистов.