«Хорошая, добрая девушка». — эхом повторяло что-то в моем мозгу. И ради нее «солнышко» не идет вместе со мною и Лизой на праздник, а придет позднее… Да! Очень хорошо!
И я уже ненавижу эту «хорошую, добрую девушку». Ненавижу всей душой.
Я не знаю, что ответить папе, и в волнении тереблю конец моего голубого пояса, и рада, бесконечно рада, когда тетя Оля зовет меня, и я могу чмокнуть моего отца и убежать…
— О-о, какая прелестная девчурка! Лидочка, да и выросли же вы как за это время. Aй да девочка! Прелесть что такие, картинка!
— Господа, Лидочка Воронская — моя невеста!
Я быстро вскидываю глазами на шумного, веселого, коренастого человека в стрелковом мундире, с широким лицом и огромной бородавкой на левой щеке. Тут же сидят несколько человек офицеров и дам. Я знаю из них румяного здоровяка Ранского, с огромными усами, и бледного, красивого, чахоточного Гиллерта, который дивно играет на рояле.
Сама генеральша — маленькая, полненькая женщина с белыми, как сахар, крошечными, почти детскими ручонками — спешит навстречу к нам. Она целуется с тетей Лизой, улыбается и кивает мне, представляет нас всем этим нарядным дамам и щебечет при этом, как канареечка.
— Charmant enfant! — говорит она тихонько тете, бросая в мою сторону любующийся взгляд. — И совсем, совсем большая! — тотчас же прибавляет она по-русски.
— И какая хорошенькая! — вторят ей батальонные дамы.
Из них я знав только одну. Марию Александровну Рагодскую, с дочерью которой, восьмилетней, серьезной и черноглазой Наташей, мне приходилось играть.
Я чувствую себя очень неловко под этими перекрестными взглядам смутно сознавая, что не заслужила все эти восторженные похвалы, и что они скорее направлены к тете Лизе, нежели ко мне — что бы сделать что-либо приятное моей воспитательнице. И потому я очень рада, когда на пороге появляется Вова, красный, возбужденный и радостный, как и подобает быть имениннику, и, схватив меня за руку, уводит в сад.
В саду очень шумно и весело. Два кадета, какой-то незнакомый гимназист, потом высокий, худой, как жердь, юнкер кавалерийского училища, Лили, Наташа Рагодская и какие-то еще две девочки, очень пышно и нарядно одетые, играют в крокет. И все говорят по-французски. Я ненавижу французский язык, потому что очень плохо его знаю и потому, что нахожу лишним объясняться на чужом языке в то время, как есть свой собственный, природный, русский.
Вова, со светскою любезностью хозяина дома, живо представляет меня всем. Нарядные девочки чинно приседают мне кавалерийский юнкер небрежно щелкает шпорами, процедив сквозь зубы:
— Bonjour, mademo'selle.
Наташа Рагодская важно подходит ко мне, становится на цыпочки и протягивает губы для поцелуя. Два кадета и гимназист угрюмо кланяются, щелкнув каблуками — за неимением шпор, а Лили встречает меня очень громко:
— Ага! Очаровательная принцесса! Как поживают твои рыцари?
И тотчас же, окинув всю мою фигуру критическим взглядом, говорить:
— Ах, какая ты нарядная! Только, к чему ты так нарядилась? — в этом праздничном платье и атласных сапожках будет очень неудобно играть в саду.
Сама Лили одета очень скромно. На ней род английской фуфайки, какую носят спортсмены, и низко вырезанная en coeur белая матроска. На ногах желтые сандалии и такие короткие чулки, что ноги девочки кажутся совсем голыми.
Лили теперь четырнадцать лет, и она ужасно ломается, корча из себя взрослую.
Мне досадно, что она смеется над моим нарядным костюмом, которым все, по моему мнению, должны восторгаться.
— Лучше быть одетой как я, чем ходить с голыми ногами! — отвечаю я заносчиво.
— Ха, ха, ха, ха! — заливается громким смехом Лили. — Ты совсем глупышка. Мои костюм — последнее слово моды, в Англии все девочки ходят так. Это считается там самою последнею модою — le dernier cris de la mode!
— Какая она наивная, неправда ли, mesdames? — прищурившись с самой отвратительной манерой, прибавляет она, обращаясь к нарядным девочкам.
Нарядные девочки молча, усмехаются. Я вне себя от ярости.
Как она смеет называть меня «наивною»! Меня, принцессу!
— Лучше быть наивной, нежели такой… бесстыдницей, — говорю я дерзко, кивая головой Лили на ее голые ноги.
— А! — протягивает она значительно, вытягивая слова. — Ты совсем дурочка, право, — и окидывает всю мою фигуру с головы до ног презрительным взглядом. Затем она обращается ко всем с самой любезной улыбкой:
— Еще успеем сыграть до обеда одну партию в крокет. Allons, mesdames et messieurs!
— А ты не будешь разве играть с нами? — подбегает ко мне Володя, видя, что я не иду «мериться» с другими на палке крокетного молотка.
— Не хочу! — упрямо говорю я. — Я ненавижу крокет.
— Очень любезно! — насмешливо цедит сквозь зубы Лили.
— Во что же ты хочешь играть'? — допытывается Володя.
Мне он решительно сегодня не нравится. Я вижу, какими он восхищенными глазами смотрит на Лили, как подражает ей, не выговаривая «р» и «u» во французском диалекте, и мне досадно на него, ужасно досадно! К тому же хорошо знакомый мне мальчик-каприз уже около, о бок со мною, и шепчет мне в ухо:
— «Конечно, не стоить играть! Что это за радость бить глупыми молотками по глупым, шарам и смотреть, как они катятся?»
И я говорю, угрюмо и злобно глядя исподлобья:
— Не хочу играй в этот глупый крокет, предпочитаю играть в солдаты.
— Comment? — в один голос вскрикивают обе нарядные барышни и кавалерский юнкер.
— В солдаты, — повторяю я, — что, вы не понимаете, что ли? До того офранцузились, что по-русски понимать разучились.
И я резко поворачиваю им спину.
Громкий хохот служить ответом моим словам. Кавалерийский юнкер хохочет басом, нарядные барышни дискантом, Лили так взвизгивает и трясет головою, что все ее кудри пляшут какой-то своеобразный танец вокруг ее, покрасневшего от смеха, лица. Гимназист и кадеты легонько подфыркивают и поминутно закрывают рты носовыми платками.
И даже серьезная Наташа и та улыбается своей тихой улыбкой.
— Нет! Нет, это великолепно. Une demoiselle и желает играть в солдаты! — кричит юнкер, весь трясясь от смеха.
Противные!
«Ах, Господи, и зачем меня привели сюда! — тоскливо сжимается мое сердце. — Скажу „солнышку“, что никогда не приду больше».
И, круто повернувшись спиной к «противной компании», как я мысленно окрестила Вовиных гостей, я иду по дорожке сада.
Вокруг меня розы, левкои и душистый горошек. Пчелы и осы жужжат в воздухе. До приторности, до душноты пахнет цветами.
На повороте аллеи мелькает белый китель отца.
— Солнышко! — кричу я неистово, бросаясь к нему со всех ног, — не бери меня больше сюда, здесь противно и скучно. Солн…
Я обрываю на полуслове, потому что мой отец не один. С ним высокая худенькая девушка с огромными иссера-синими, близорукими глазами, очень румяная и гладко-прегладко причесанная на пробор.
Что-то холодное, что-то высокомерное было в тонком с горбинкой носе и в серых выпуклых глазах девушки.
— Кузина Нэлли. — проговорил «солнышко», поворачиваясь к черноволосой девушке, — вот моя девочка, полюбите ее!
Девушка приставила черепаховый лорнет к глазам и окинула меня очень внимательным взглядом.
— Какая нарядная! — произнесла она сдержанно. Сама она была одета очень скромно во что-то светло-серое. Костюм, однако, безукоризненно сидел на ней.
Она протянула мне руку. Я нерешительно подала свою. Быстрым взглядом обежала она мои пальцы, и вдруг брезгливая улыбка сморщила ее губы.
— По кому ты носишь траур, дитя? — сносила она, слегка улыбаясь.
Я не поняла сначала и робко взглянув на «солнышко». Лицо отца было залито румянцем, в глазах его видно было смущение. Тогда я, недоумевая, взглянула на мои пальцы. Ничего, решительно ничего особенного не находила я в этих тоненьких, красноватых детских пальчиках, если не считать резких черных полосок под ногтями на самых концах. Но взглянув сначала на отца, потом на молодую девушку и, наконец, на мои пальцы, я быстро сообразила, что именно за черные полоски обратили внимание Нэлли и вызвали ее замечание.