— Э… Элиар?
Сильно же изменился он с тех пор, как они виделись в последний раз. Когда это было, проклятье, когда же?
— Да. — Настороженно глядящие сверху вниз глаза будто потеплели. — Верно, таково имя, что вы дали мне когда-то в ученичестве.
Элиар — «Подобный цветущему пиону» на старом языке ли-ан. Пионы — само воплощение красоты и изысканности. Говорят, если умереть под ароматными цветами пиона, небожители не позволят телу истлеть в земле и заберут его на небеса, в благословенное Надмирье. Поэтично, уж этого не отнять, но больше под стать какому-нибудь нежному, слащавому мальчику, а не этому великолепному образчику силы и мужского достоинства. Каким дураком нужно быть, чтобы давать людям столь неподходящие цветочные имена?
С другой стороны, пышный алый пион — официальный цветок Триумфаторов, вдруг вспоминает он. Испокон веку Пионовый престол — символ незыблемости священной власти, дарованной небожителями.
Бесцельно блуждающий взгляд вдруг натыкается на большое круглое окно, расположенное высоко над входными дверями. Должно быть, точно такое же окно в виде распустившегося цветка солнца есть и напротив, прямо за его головой: традиционные закатное и рассветное храмовые солнца.
Изголодавшийся по земным картинам глаз с удовольствием цепляется за изощренную сложность линий: расчленяясь фигурным переплётом, солнечные лучи симметрично расходятся от центра в стороны и сплетаются в рисунок чрезвычайно затейливый. Застекленные витражным стеклом, окна сияют черным и золотым узором. В дневное время, несомненно, они обильно заливают светом пространство перед алтарем, но сейчас снаружи стоит ночь и витражные солнца померкли.
Он напряженно задумался. Всё это, бесспорно, очень красиво и торжественно. Но и очень непривычно, очень… неправильно. Обряды и церемонии никогда не проводятся ночью, когда угасает небесный огонь, а храмовое солнце не должно быть черным. Он мало что помнит, но эти прописные истины, въевшиеся в плоть и кровь, он знает — и знает абсолютно точно.
В главном храме Лианора, Великой базилике, всё было иначе: длинный солнечный день струился через огромные окна, даруя благодать. Светлый образ залитого сиянием храма запал в сердце еще с тех пор, как он был совсем маленьким мальчиком… Но Лианора больше нет, внезапно вспомнилось ему.
…И всё же душа появляется: бессмысленные темные глаза светлеют. Словно мелкая сеточка трещин прорезает полированную поверхность льда — сквозь них проступает океан. Бесконечный ледяной океан, который пришлось преодолеть душе, поднимающейся со дна. Этот пронзительный цвет — холодного зимнего моря, яростного шторма — невозможно спутать ни с одним другим. Цвет циан, поглощающий священный красный цвет первоогня. Цвет циан, которого больше не осталось в мире.
— Учитель… неужели это и вправду Учитель… — Мужчина в черном кажется глубоко потрясенным. — После стольких лет… феникс появляется из пламени.
От избытка чувств предплечье его стискивают с такой силой, что на месте касания тотчас пресловутым алым пионом расцветает кровоподтек. Он закусывает губу и недовольно морщится: цветочных метафор на сегодня более чем достаточно. Как и всего творящегося вокруг балагана.
— Разумеется, это я. — Рот явственно полон крови. Он вновь проглатывает ее, но кровь продолжает поступать, упрямо поднимаясь откуда-то, продолжает тревожить дыхание. Дышать всё труднее — легкие отяжелели, точно залитые забортной морской водой, но наружу почему-то выходит не вода — только кровь. Кровь. — Ты стал вдруг таким сентиментальным… Что с тобою, волчонок? И почему ты носишь черное?
— Мессир, умоляю, не волнуйтесь. Ваша память серьезно повреждена. Я буду рядом и подробно отвечу на все вопросы, но прежде всего вам нужен сон.
— Почему ты носишь черное? — Помимо воли брови его изгибаются и практически сходятся на переносице. Это гневное выражение кажется как будто непривычным, мышцы лица не желают слушаться, а губы сами собою складываются в какую-то нелепую, совершенно не свойственную ему милую улыбку. — В чем дело?
Названный Элиаром только вздыхает.