На рассвете пастух рассмотрел подарки.
На всех трех украшениях сияло солнце, и кудрявились сплетенные в венок пшеничные колосья.
Одним подарком пастух расплатился с хозяином, другой продал, чтобы купить жену, а третий оставил себе.
И я сам, ребята, видел эту золотую штучку, видел золотое солнце и золотые сплетенные колосья. Штучка занятная, вроде медали или застежки.
— Халим, — прервал нетерпеливо Костя, — да что же особенного было в солнце и пшенице?
— А дело-то в том, что у нас старики от своих дедов слышали про чудесное зерно. Оно растет посреди горячей пустыни. Ни речки, ни озера там нет, ни дождя, ни росы не бывает. И растет среди песков горючих золотая пшеница, солнечного зноя не боится, засухи не страшится. Сеет, жнет и хранит это зерно маленькое безвестное племя, которое от всего мира в горячей пустыне прячется. И будто знак у этого племени — как у нас пятиконечная звезда — солнце и колосья пшеницы.
— А разве у азиатских племен бывают такие знаки? — перебил Витя.
— А как же! Там у каждого рода свой знак — цветок какой-нибудь или животное — верблюд, скажем… Они рисуют их на кочевых юртах, ткут на коврах.
— Не знаю, что они там рисуют, ну, а вот слухи насчет пшеницы — сказки, — решительно заявила Люба, встала и потянулась. — Я спать иду.
— Конечно, может и сказка, трясогузочка, а только я своими глазами видел золотую застежку.
— Что ж, Любаша, — задорно вмешался Витя, — вот папа ищет, ищет зерно устойчивое, и ты с ним за компанию десять лет промучаешься. А там — за горючими-то песками, может быть, тысячу лет назад это самое нужное зерно нашли! — И Витя ехидно прибавил: — Вы здесь семена на сто манеров по сто раз сеете, а там намолоти с поля готовую пшеничку — и сей в свое удовольствие на самом солнцепеке…
Витя с громким смехом юркнул в темноту. Какая-то испуганная пичуга с писком взвилась в темноте у него из-под ног.
Глава II
Солнце выкатилось из-за оврагов в назначенное ему время и поползло по небу, уже бледному от зноя.
Низкий, длинный дом белел своими стенами, в метр толщиной, и в доме — даже в эти жаркие дни — было прохладно. Вероятно, построенный в тревожные времена казацких восстаний и турецких набегов, он служил тогда чем-то вроде крепости. За домом еще сохранились остатки старинной пушки, и там издавна любили играть ребята.
Когда Павел Иванович Орешников приехал в Ковыли, он увидел выбитые окна, сломанные двери, рухнувшие печи. Просторный белый дом в революцию растерял и своих хозяев — сытых, солидных, сидевших в Ковылях еще со времени царицы Екатерины, растерял и кусты роз, выписанные из-за границы, и мебель, точеную руками крепостных мастеров, и почти весь фруктовый сад.
На прощанье хозяева попытались выстрелом из пушки пугнуть мужиков. Но старое орудие разорвалось от выстрела, а мужики не испугались.
Хозяева исчезли. Полуразрушенный дом продолжал стоять в погибавшем саду, где искалеченные деревья протягивали к редким прохожим свои изуродованные ветки.
Но вот за синим степным горизонтом смолк грохот гражданской войны, и около старого дома запахло махоркой, зацокали топоры и молотки…
Если год назад еще была нестерпимая жажда: разрушить поместье сытых и постылых хозяев, то теперь явилась другая жажда — чинить, исправлять, строить.
Ставили новые печки, исправляли крышу, очищали колодцы, белили наново низкий, длинный прохладный дом. В саду Павел Иванович лечил деревья, а четыре уцелевших куста роз были пересажены ближе к террасе. Плешину в саду, где разросся бурьян, отвели под огород, а старую пушку уволокли в дальний угол за сиреневые кусты, туда, где лохматилась крапива.
Теперь — в это ясное утро — сад увядал под лучами ползущего в бледном небе солнца, и пушка лежала, как блестящая черепаха, среди высохшей крапивы.
Павел Иванович шел через сад. Он был рыжеволос, высок, плечист и спокоен. Рядом с ним семенил щуплый человек, вытирал ладонью мокрый лоб и сердито приставал к агроному:
— Ты учился: ты должен знать средство! Что же, пропадать, значит, хлебам? Мы и то пересевали, — а теперь хоть сам в землю вместо зерна ложись!
— Чудак человек! — возражал Орешников.
Он шел ровной походкой по дорожке к сараю, который Люба с гордостью называла лабораторией.
— Что теперь сделаешь? Говорил — окапывайте канавами участки возле речки. Поленились!
— Когда же мне время было?
— Советовал часть посевов под кукурузу взять, — на дыбы встали!
— Павел Иванович, да кто же теперь ее, проклятую, ест?
— Не так уж плоха она, Клим, в неурожай годится.