Я стал расспрашивать Батракина о том, сколько лет он уже охотится и где. Эвенк рассказал нам, что он родился и вырос на Зее, пас оленей, к охоте приучился с детства. Раньше огнестрельное оружие было не у всех, поэтому на пушного зверя промышляли разными ловушками, а на медведя ходили с копьем - гидой. Ходил он и на медведя, поднял его из берлоги, ударил копьем в сердце, да зверь оказался сильный, успел помять его и оставить на лице страшную пометку - след когтей.
Представляя тяжелую жизнь охотника, с какой опасностью ему приходилось добывать себе пропитание, я опечалился.
Но старый охотник был далек от грусти, он улыбнулся и сказал, что раньше все так жили, не он один. Было что кушать, и все считали: лучшей жизни не надо. Не понимали, что вместо палатки можно жить в деревянной избе, носить хорошую одежду, спать в тепле.
- Раньше никто не стал бы кормить старого человека, а сейчас дали работу. Жить теперь можно,- сказал Батракин.
Он полез в свою походную кожаную сумку и достал из нее какой-то маленький железный предмет, обтянутый с одного конца тонкой лосиной, напоминающий камертон. Бережно вытер его рукавом и спросил:
- Играть можно?
Мы ответили согласием. Зажав зубами «камыс» (так он назвал свой музыкальный инструмент), он начал потихоньку, ритмично ударять по его концам пальцами. Гудящие, едва уловимые звуки камыса лучше всего воспринимались самим музыкантом и то скорее через зубы, а не слухом. Не разжимая зубов, старик вторил камысу гортанными заунывными звуками. Песня без слов, печальная, похожая на вой ветра и шум воды, на стон деревьев, раскачиваемых в осеннюю непогоду, не имела конца, ясно выраженного содержания. Она непосредственно обращалась к чувствам, создавая настроение грусти, какое охватывает человека, провожающего взглядом улетающих на юг птиц, человека, оставшегося один на один с суровой, погрузившейся в зимнюю спячку природой, маленького и бессильного перед необъятной и враждебной ему стихией.
В этой мелодии были лишь одни печальные жалующиеся ноты, перекликающиеся с суровыми ответными возгласами беспощадной природы. Наверное, в долгие зимние вечера, оставшись в палатке один, когда вокруг на сотни километров не было ни души, извлекал охотник свой камыс и жаловался на свою судьбу, которой и объяснить не мог, а не то, что доискаться до того, как облегчить ее. Это была музыка не для слушателей, а просто плач, способ выражения собственной души, одинокой, заблудившейся…
Под заунывную мелодию задремали Авдеев и Софронов, а Батракин долго еще пел, забыв обо всем, кроме камыса, а может и его держал в зубах просто по долголетней привычке. В глазах его стояла грусть, он весь ушел в свою музыку.
- О чем ты пел? - спросил я, когда он отложил инструмент и замолчал.
- Как знаешь? - пожал он плечами.- Душа поет - слов не говорит.- Мы еще с ним посидели, помолчали, потом я спросил, не приходилось ли ему встречать соболей?
Старый охотник не торопился отвечать. Будто не слыша вопроса, он набил трубку, взял из печки пальцами уголек, прикурил и только тогда сказал:
- Однако на Зею ты зря пришел. Давно, когда молодой был, видел я след соболя на горе Унья-Бом, и то совсем маломало. Я там охотился. Гора там высокая и соболь черный, как головешка. Купец мне за него много денег давал, просил рассказать, где добыл такого, а я не сказал. Молодой был, о хорошей жизни мечтал, сам хотел всех соболей ловить. Глупый был, жениться собирался…- Батракин усмехнулся каким-то своим воспоминаниям.- С тех пор там много охотников побывало, может, и там теперь соболя нет. Не знаю… Искать надо. А на Зее всегда соболя мало было, зря искать будешь. Ты правильно говоришь - соболя можно разводить. У меня соболь живой долго жил, мясо с рук кушал, молоко оленье пил, меня совсем не боялся, привык. Всю зиму жил… Ищи хорошо, потом всех охотников спросить надо. Один человек не знает. Все люди знают…
Мне казалось, что я заснул только на мгновение, а Батракин уже тряс меня за плечо:
- Вставай, ехать надо, однако снег большой скоро придет, реку видно не будет, совсем не пройдем тогда!
Выглянув из палатки, я увидел низко нависшее над лесом тяжелое свинцовое небо, не предвещавшее ничего хорошего. Мы заторопились и, наскоро поев, отправились в путь.
На фоне заснеженных берегов вода казалась бездонной глубины, густой и черной и необыкновенно холодной. По ней плыли зеленоватые льдины и напитавшиеся водой комки снега, уже не таявшие в воде.