Несмотря на жалобы, Софронов всю ночь проспал. Когда у него застывал один бок, он поворачивался, что-то ворчал на своем эвенкийском языке и снова засыпал.
Все были рады, когда окончилась эта тяжелая ночь. Сварив в котелке злополучного глухаря, мы подкрепились немного едой и чаем и двинулись в путь. Шли по глубокому снегу и за день едва одолели не более пятнадцати километров. Дни стояли короткие, а устраиваться на ночлег надо было засветло, чтобы не мерзнуть больше, как в прошлую ночь.
От поисков соболей пришлось отказаться, поскольку речь шла о спасении жизни.
Облюбовав на ходу сухую лиственницу, Авдеев объявил:
- Будем ночевать. Надья будет добрая! - и он ласково похлопал по гладкой бескорой лесине, ровной, как телеграфный столб. Наверное она засохла много лет назад и за это время лишилась коры и почти всех сучьев, стала твердая, словно окостеневшая. При ударе топором дерево звенело, вздрагивало, но поддавалось с трудом и лишь подрубленное с двух сторон стало клониться и потом рухнуло на землю, взметнув сухой сыпучий снег.
Свалив этот ровный, без сучков и задоринок двадцатиметровый хлыст (столб), сухой и смолистый, Авдеев разрубил его на два бревна. Одно мы положили на землю, пристроив его между двух близко растущих деревьев, другое вкатили на него. Задача состояла в том, чтобы верхнее бревно не касалось нижнего, а как бы висело над ним. Это достигалось тем, что . концы бревен защемляли один между двумя деревьями, другой между кольями, вбитыми в мерзлый мох. В образовавшуюся между бревнами щель укладывали сухие щепки, бересту и поджигали. Бревна загорались, но пламя не охватывало их вокруг, а заполняло голубовато-желтой лентой пространство между ними.
Вокруг надьи расчистили снег, окружив ее, во избежание сквозняка, двумя снежными валами. Настелив под бок еловых веток, мы положили на них свою верхнюю меховую одежду и вытянулись возле огня вдоль надьи. Один бок грело пламя, другой - отраженное от воткнутых в снежную стену веток тепло! Скоро нас стало так пригревать, что Авдеев разделся до нижнего белья и посоветовал мне сделать то же самое. Софронов давно лежал раздевшись и сушил портянки, развесив их возле огня.
- Ты меня слушай,- не торопясь говорил Авдеев,- я, слава богу, по тайге не первый год хаживаю. Возле надьи всегда надо раздеваться. Первым делом так безопаснее, в случае искра, так белье прожжет и ты ее сразу учуешь, а в верхней одежде можно обгореть, голым останешься. Второе - теплей так. Встанешь от надьи утром, оденешься, будто из теплой хаты вышел, бодрый, свежий, отдохнувший, а когда в шубе спишь - только от огня, а тебя уже трясет…
Надья - простое по устройству сооружение-привела меня в восторг: я лежал, смотрел в морозное звездное небо и чувствовал себя, как на печке. Измученный прошлой бессонной ночью, я крепко уснул и спал до самого утра. Сквозь сон я слышал, как одевался рано утром Авдеев и поправлял надью, постукивая топором, как залаяла собака - наверное, подошел к огню олень.
Отдохнув за ночь, мы сделали днем большой переход. Мы торопились, продовольствие было на исходе. Каждый нес за собой в мешке весь свой запас. Надолго ли его хватит? Зимой убить в тайге зверя не так просто, особенно в светлой лиственничной тайге. Правда, на худой конец у нас имелся один олень, но если его зарезать и съесть, кто тогда будет тащить нарту?
Дни уходят, нанизываясь на цепочку времени, как бусы на нитку. Морозы стоят крепкие, лица у нас обветрели, почернели от дыма и загара. Я оброс первой курчавой бородкой, превратился в таежного бродягу, какие выходили в стародавние времена из тайги после долгих скитаний в поисках золота или драгоценной пушнины.
Мне все еще жаль погубленную чудесную шкурку первого черного соболя и порой начинает казаться, что такого соболя и не было, что все это, как мираж, сновидение, от которого я никак не могу пробудиться. Мое московское житье теперь так далеко от меня, что даже не верится, жил ли я там когда-то, или, наоборот, все эти искания по тайге - сон, и стоит только открыть глаза…
Мороз за тридцать градусов покалывает щеки, нос, знобит тело, заставляет поворачиваться. Это не сон - явь, и я, как о недосягаемом счастье, мечтаю о теплой хате.
Все было бы ничего, не страшны трудности, мою душу точит беспокойство - время идет, а где соболи? Как я покажусь на глаза Скалову, Мамонову, что им отвечу?..
По нашим расчетам, до селения Стойба остался один переход. Настроение приподнятое, возбужденное, и мы долго не укладываемся спать.