«Так и быть, — сказала ему примирительно, — потерплю до перекрытия, а там и дня не останусь».
«Вот и хорошо, — вздохнул он. — У тебя предостаточно времени, чтобы одуматься…»
«То же и я тебе хотела сказать».
Он сморозил в ответ какую-то чушь, глупость. Кажется, посоветовал пересыпать барахло нафталином и успокоиться на этом, но моль почему-то жрала не вещи, а их самих, их отношения. Последний скандал произошел месяца два назад. Он в самом деле надеялся, что Елена капризничает, надеялся, что пройдет эта блажь, но как-то так получилось, что они за это время и парой слов нормально не перекинулись. Они, конечно, разговаривали друг с другом, но сухо, как на официальных приемах, не признаваясь, что остыло, перегорело прежнее чувство. А может, зря они молчали?! Может, так и надо было сказать сразу: не получилось… Только ни Север, ни Анива тут ни при чем. Не хватало еще, чтобы она приревновала его к Анке. Это было бы глупо, унизительно для Елены. Так же, впрочем, как и то, что Елене всегда хочется быть первой, лучшей среди всех. Хочет отличиться, а не всегда может…
Из клуба все еще слышались песни. По голосу Никита узнал свою секретаршу Любу Евдокимову. Девчонка веселая, озорная, приехала на стройку из деревни в как-то сразу пришлась тут всем по душе. Лет ей семнадцать-восемнадцать или около того, но тянулась за старшими и выглядела взрослее. Сейчас она старательно выводила слова, — будто и хорошо, будто и искренне, но не было в ее голосе чего-то своего, сердечного — боли или страдания… Лишь желание пережить, откровенное подражание чужому чувству (как отголосок Анкиной боли) слышались Никите в ее голосе:
Подруги подхватывали за Любкой, и словно волна поднималась и ударялась о берег, неумолимо откатывалась назад, и след ее пропадал на песке.
тут снова птицей из стаи торопливо вырвалась вперед Любка, — а пожалуй, и не фальшивила, жила песней:
и недосказанное ею договаривал чуткий на девичье страдание хор:
Затихли последние звуки, и Никита ясно расслышал вдали шум водопада. Опять что-то невыразимо тревожное почудилось ему, хотя ничто не изменилось вокруг, только в клубе, где пели девчата, звеняще задрожало стекло — кто-то рынком прихлопнул там форточку. В эту ночь в Барахсане не спали многие. Пока рань, подумал Никита, надо сходить на Аниву. Днем там будет людское многоголосье, за гулом бульдозеров не услыхать Порога, и потом — уже никогда Анива не будет прежней, такой, как вчера или год назад… А было такое чувство, что вместе с Анивой все должно измениться в его жизни. Он понимал, что чувство это обманчиво, но оно было приятно ему, и не хотелось спешить, хотя холод уже пробирал его.
Он видел, как в домах напротив зажигались огни. Окно наискосок, на которое он время от времени посматривал — Анкино! — было темным, стекла отсвечивали черным глянцем. Приглядевшись, Никита наконец понял, что шторы в квартире раздвинуты и, значит, хозяйки нет дома… И, словно бы только это и нужно было узнать ему, Никита (теперь уже снова начальник штаба!) внимательно оглядел небо, на котором истаивал, тускнея, беспечный, равнодушный месяц.
Едва различимо чернели на горизонте сопки. Возможно, он и не видел их. Он просто знал, что обычно сопки видны отсюда, а сейчас там густо чернела сплошная полоса — то ли земля, то ли беззвездная закраина неба казалась такой черной. Утром оттуда мог наползти туман, мог подняться сырой, промозглый ветер, и низкая серая облачность оттуда же, из гнилого угла, могла закрыть желанное и короткое в сентябре солнце…
Ему не хотелось этого. Все-таки для барахсанцев сегодня необычный день, и отчего бы природе хоть раз не быть снисходительной к ним!..
Неподалеку проурчал газик и остановился.
«Гатилин! — подумал Никита о начальнике управления стройки. — Ездил на створ или на бетонный завод, а скорее всего проверял, перегнали на левый берег экскаватор или нет…»