Гатилин, нервы которого не выдерживали этой никчемной свистопляски, затеянной Басовым, с упреком и требовательностью спросил Алимушкина:
— До каких пор, наконец!..
— Подождем… Должны же они где-нибудь зацепиться…
Сцепив скулы так, что кожа до блеска натянулась на подбородке, Виктор Сергеевич подошел к Басову, Не скрывая раздражения, сказал:
— Опомнись! Ведь в трубу летит все!..
— Да-да-да, — ответил Никита, теперь уже и забыв, что минуту назад он сердился на Гатилина, и засмеялся. — Это перекрытие!..
Он подал сигнал, и, подчиняясь ему, груженые самосвалы на правом банкете как будто споткнулись перед прораном. На левом тоже замешкались. Шоферы недоуменно вылезали из кабин, что-то кричали друг другу, спрашивали, не спрыгивая, однако, с подножек. Перекрывая рокот моторов, мощные динамики передали новую команду Басова:
— Внимание! Силин и Коростылев… Бульдозеры на банкет! Негабариты вяжите в связку. Па́ры с па́рами, в гирлянду! Флажковый, к бульдозерам!..
Теперь ясно. Самосвалы отъезжают на несколько метров от кромки банкета и сгружают негабариты прямо на площадке. Стропальщики заводят троса, и когда узлы стянуты, флажковый — это сам Коростылев стал там у края банкета — дает отмашку. Бульдозеры, пробуксовывая траками, тяжело утюжат скалу, но все-таки подталкивают связанные друг с другом глыбы к обрыву, под которым дымится взбаламученная до черноты река. Коростылев регулирует так, чтобы камни упали вместе. Еще один взмах флажком — и стотонная гирлянда заваливается в пропасть, тяжелый, гремящий звон эхом отдается в береговых скалах, дрожат от сотрясения стекла в вагончике. Катят… Перекатываются под водой, как горошины… Провал?! Конец?! Безумие!.. — думает Виктор Сергеевич. И кажется ему, что каменные вздохи со дна реки рвут душу. Он не смотрит ни на Басова, ни на Аниву. Он боится, что не выдержит сердце. В ушах рев — машин, людей, Анивы… Варя все лезет зачем-то ему на глаза… Зачем?! — думает он и не видит, не слышит, что гирлянда, пророкотав, застряла где-то в пучине, не дошла до оскаленной пасти Порога…
Никита ошалело тискает кого-то за плечо, обнимает, приплясывает, руки-ноги его ходят ходором, он кричит что есть мочи, забыв про микрофон, и кто-то подхватывает рядом, несется, как по цепочке, к банкету с прибавлениями:
— Давай, ребята!.. Давай, жми, сдается, стерва!..
Силин с Коростылевым — сами с усами! — уже заряжают другую гирлянду, и снова она гремит, как первая, и так — пятая, и десятая, но уже глуше гул перекатываемых камней, короче, пока, наконец, на двенадцатой он пропадает вовсе, и уже не слышно ничего, кроме тяжелых, как простуженный вздох, всплесков реки.
Зацепились!..
Теперь зацепились! Это — начало…
И это понимают все — и Алимушкин, и Даша, и Коростылев, к которому подбегает и, не стыдясь, принародно, целует Любка, а Вася, утирая лицо сигнальной тряпкой, ошалело грозит ей. Анка Одарченко прячется от глаз Никиты за чьи-то спины, не хочет, чтобы он видел ее красные от слез глаза. И никому, ей самой тоже, не понятно, как она, дежурная, успевает в такой суматохе вести наблюдения, записи… На мосту взлетают и летят шапки в Аниву, сверкает серебро вышвыриваемой из карманов мелочи; оркестр, взявшийся невесть откуда, хриповато играет туш… Старый нганасан Касенду Вантуляку, пожалуй, один опечален сейчас и кротко и скорбно вздыхает оттого, что лёса советы перехитрили Аниву. Ей уже не осилить, не своротить новые камни, которые человек всаживает, как кулак, в пасть разъяренного зверя, — так старая волчица, задыхаясь, протягивает лапы и просит пощады, и так Анива уйдет в приготовленный для нее капкан глубоко в горе, чтобы тянуть там, если верить лёса Алимке, электрическую упряжку… Куда же смотрят всемогущие койка, как позволили они это? А рядом со стариком его внук Вова Токко растягивает в улыбке широкий, губастый рот и восторженно шепчет по-русски:
— Здорово как! Железно!..
Мудрость учит, что вода сильнее огня и железа, но Вантуляку воистину сомневается сейчас во всем, чему верил сам и чему веками верили предки. Он хочет, но не знает, как сделать, чтобы река выплюнула камни обратно…