И долго потом не хотел он верить, что чудо пришло от лёса советы — от русских, установивших советскую власть в Краю Льдов и Мрака. В самый голодный год, когда уже и сам Касенду прощался с родовым стойбищем, лёса советы привезли нганасанам сухой снег — белую муку, — и нганасаны стали варить похлебку и есть хлеб, и у них снова стали рождаться дети, только ноги у них, как заметил придирчивый Вантуляку, были шибко тонкие и длинные, но это, однако, ничего, рассудил он, быстро бегать будут. И ныне нганасаны слыли гордым и независимым народом, разве только некоторые из них были замкнуты и угрюмы, как в печальной древности от тяжелых дум, но это были все старики, такие же, как Касенду, еще не верившие в конец койка. Зато сам Касенду Вантуляку если не беззаботно, то, во всяком случае, легко принял новый порядок — закон лёса о старых его приятелях койка. Вантуляку не говорил, как молодые, что койка теперь совсем нет, однако, рассуждал он, видно, лёса советы сильней койка и те теперь служат им, как когда-то сам нганасан служил койка. Все это значило для Вантуляку, что на старых пепелищах вновь загорятся костры, поднимутся высокие дымы и будет много свадеб и веселых плясок.
Однако предания дедов-прадедов и теперь оставались законом возрожденного племени, и тот, кто следовал им, всегда возвращался с добычей. Касенду Вантуляку не раз говорил, что удачливому мало понимать след соболя или лисицы, надо знать заклинание, по которому соболь, даже плешивый и глупый, когда ты его выследил и скрадываешь, становится самым пышным, самым искристым, самым добрым, и это уже не тот соболь, а царь-соболь! Волшебные чары и слова восхваления дурманят зверя, и если ты, прежде чем покинуть чум или свой одинокий ночлег, шибко хорошо пел и камлал над жаром костра, царь-соболь сам придет к твоему силку или капкану, сам найдет твою приманку и меткую стрелу, если она есть у тебя в колчане.
Много сынов было у Касенду Вантуляку — пять еще жили, а у каждого из них тоже по пять сынов и по пять девок, и все уже стали теперь отцами и матерями, и дети у них, даже хворые, не мерли, как в старину, а, вылеченные фельдшерицей или белым доктором, становились похожими на молодых оленят — тугутов с такими же, навыкате, глазами и резвым поскоком еще тонких ног.
Касенду любил внуков. Он натаскивал их, как старая волчица волчат, приучал их к ружью и звериной тропе, но дети детей и их дети с малолетства лучше знали дорогу в школу, чем к стаду, и постигали иное, не понятное старику таинство маленьких черных значков на белой бумаге, а в охоте они полагались не столько на заклинания пращуров, сколько на пулю, обгоняющую ветер.
Да, с приходом в тундру лёса советы привычное течение жизни изменилось здесь.
И стало так, что вот уже много лет никто не называл Касенду его собственным именем — вся полночная тундра знала его как Константина Вантуляку, и старик, поохав и поворчав, смирился. Он привык к русскому имени, хотя про себя думал, что Касенду ничем не хуже лёса Константина. Он долго думал и однажды понял, что новое имя — это совсем как новый человек. Если есть Константин, значит, нет уже Касенду, — и так наивное сознание освобождало Константина от священного завета предков последнему покинуть землю, и старик, уставший от жизни, в любой день без печали на сердце мог закрыть глаза, повидавшие много горя. Правда, Вантуляку не торопился делать это. Хотелось ему, чтобы Константин пожил чуть побольше Касенду. А с годами старик уже стал и гордиться вторым именем, — ведь когда сидишь на нарте и под вой вьюжного ветра задумчиво и бесконечно повторяешь на разные лады: «Кон-стян-тин Ван-ту-ля-ку, Ван-ту-ля-ку Кон-стян-тин, Кон-стян-тин Ван-ту-ля-ку…» — похоже, что это звончатый бубен с колокольцами вызванивает напутную песню, которую скоро подхватила и от мала до стара напевала вся заполярная тундра. Зависть и злоба точили только одного человека — дряхлого Спиридона-шамана, — но этот плешивый черт давно спился, забыл камлать, забыл память, и даже пучеглазые тугуты смеялись над ним под отцовские затрещины…
У старого Касенду — Константина Вантуляку давно уже так повелось, что рождение нового дня он встречал спокойной мыслью о мире, о необъятной шири земли или тайне небесных светил, и потом, если руки его и глаза были заняты привычной работой, если умный вачажный — передовой олень — тянул упряжку верной тропой, если собаки были послушны голосу каюра и острому приколу[2], если зыбкая, как перо гуся на воде, долбленка ходко неслась по стремнине, Константин Вантуляку мог позволить себе задуматься, и тогда тропа его дум будто бы шла вслед за утренней мыслью, шла так же неотступно, как берега следуют за ручьем и отступают лишь у самого моря, не в силах объять его, необъятное, как само небо.
2