— Это только подтверждало общее правило. Ведь основная «вина» Волынского была в том, что он посмел вступить в конфликт со всесильным Бироном, — не растерялась Лариса.
— Суть дела была не только в личном конфликте высокородного князя с фаворитом, — вмешался Максим Иванович. — Императрица и ее приближенные всячески пытались скрыть истинную причину расправы над человеком, занимавшим одну из самых высоких государственных должностей: незадолго до этого Волынский был назначен кабинет-министром. Человек энергичный и деятельный, он объединил вокруг себя вельмож русского происхождения и открыто выступил против засилья иностранцев при дворе, в частности против Остермана, а затем и против самого Бирона. Подготовленную им записку «Генеральное рассуждение о поправлении внутренних государственных дел» Волынский передал императрице. Та, однако, холодно встретила его советы. Бирон, почувствовав смертельную угрозу своему могуществу, сфабриковал дело, обвиняя Волынского во взятках. Под пытками тот признался и был казнен. Прошу прощения, Лариса, что увел разговор несколько в сторону. Конечно, Волынский, несмотря на прогрессивность суждений, был человеком своего времени. Он так беспощадно расправился с Тредиаковским только за то, что тот когда-то написал в его адрес шутливую песенку.
— А интересно, как Академия наук среагировала на жалобу поэта? — спросил Василий.
— Никак, — покачала головой Лариса. — Тем более что академиками тоже были в основном иностранцы, большей частью немцы, с презрением относившиеся к русским. Они и историю России пытались переиначить по-своему. Например, некий Байер первым стал доказывать, что Русью управляли варяги — Рюрик с братьями. Во времена Елизаветы попытку создать российскую историю сделал немец Шлёцер...
— Вы знаете, что написал Ломоносов, разбирая ошибочные концепции Шлёцера? — вновь перебил ее Макеям Иванович. — «...Каких гнусных пакостей не наколобродит в российских древностях такая допущенная к ним скотина».
— Вот припечатал! — восхитился Василий.
— По-моему, мы несколько отдалились от темы доклада, — укоризненно заметил председательствующий.
— Это все относится к быту и нравам. — не согласилась Лариса. — Или вот вам еще пример, описанный в «Истории России» Сергея Михайловича Соловьева: «В 1732 году правительство объявило, что, несмотря на прежние указы, многие люди и извозчики ездят в санях резво и верховые их люди перед ними необыкновенно скачут и на других наезжают, бьют плетьми и лошадьми топчут; за такую езду указ грозил жестоким наказанием или даже смертною казнью. Угроза не помогла, и в 1737 году новый указ с жалобою, что прежний не исполняется, и с угрозою, что за скорую езду лакеев будут бить нещадно кошками, а с господ брать денежный штраф. Но в конце того же года какие-то люди парой в санях с дышлом наскакали на фельдмаршала Миниха, ехавшего также в санях, и самого его чуть не зашибли, а стоявшего на запятках адъютанта так ударили, что едва остался жив, вследствие этого новый указ — скоро и с дышлами в санях не ездить. И этот указ оказался недействительным: в ноябре 1738 года от скорой езды задавили ребенка до смерти; новое запрещение, и теперь уже придумали другое средство, кроме угроз: на больших улицах велено обывателям учредить денные караулы, которые должны были ловить и приводить в полицию тех, кто помчится на бегунах или в санях с дышлами...»
— Многие «господа» в пьяном виде разъезжали, — мрачно буркнул Красовский. — А уж пьяному указ не указ.
— Да, пьянство было очень распространено в привилегированном обществе, — подтвердила Лариса, — и оно не считалось пороком. Более того, в определенных случаях требовалось быть непременно пьяным. Сохранилось любопытное письмо главнокомандующего Москвы Семена Салтыкова, адресованное Бирону: «Прошедшего апреля 28, в день коронования ея и. в-ства, торжествовали в доме ея и. в-ства обретающиеся здесь в Москве архиереи, и господа министры, и генералитет, и дамы, и статские чины, и лейб-гвардии полков штаб и обер-офицеры, также и других полков штаб-офицеры, обедали и все веселились довольно и очень были шумны, так что иных насилу на руках снесли, а иных развезли, однако все по благости божией благополучно; токмо в то число Федор Чекин был неспокоен. Как еще сидели за столом и не очень были шумны, то он, Чекин, многова не пил, и которые офицеры подносили, пришли ко мне и сказали, что он, Чекин, не пьет...»
— «Бездельник, кто с нами не пьет!» — насмешливо пропел Андрей, но Игорь сердито цыкнул на него.
— «И я стал ему говорить, — продолжила Лариса, — ведаешь ли, что ты в доме ея и. в-ства, а не хочешь пить и сказываешь, будто вино худо, ведь ты это зашел не в вотчинную коллегию и не на каток, и оное я ему сказал для того, что он, Чекин, беспрестанно живет возле вотчинной коллегии и кабака, что подле вотчинной коллегии, который называется каток; и он стал со мною в спор говорить и хотел браниться, только я с ним браниться и в спор говорить не хотел в доме ея и. в-ства и в такой торжественный день; токмо я против него умолчал и так сделал, что будто ничего не слыхал; а потом Григорий Петрович Чернышев через стол начал с ним говорить, что он не пьет и выбирает вино: ведаешь ты, что дом ея и. в-ства, и он, Чекин, к нему придирался, однако ж Григорий Петрович от того умолчал и не хотел с ним браниться и показал, что будто ничего не слыхал: да герольдмейстер Квашнин-Самарин объявил мне, что в то ж число, как из стола в зале в наугольной встали и пили на коленках...»