ПРЕДАТЕЛЬ НАЙДЕН
«...Я был привлечен к работе подпольной организации на железнодорожной станции Зауральска машинистом, старым партийцем тов. Новинским С. Г. Наша подпольная группа была небольшой — всего пять человек. Новинский не хотел расширять ее состав. Это вызывалось особыми конспиративными соображениями: группа имела очень важное задание по переправе бег»лых ссыльных в Центральную Россию. Мне лично была поручена покупка через подставных лиц готового платья. Лукин, знакомый с писарем городской управы, доставал бланки документов. Сам Новинский, водивший поезд до Екатеринбурга, тайно доставлял туда подпольщиков. Оттуда, приобретая пассажирские билеты, они приезжали в Москву, на явочную квартиру, адрес которой знал только Новинский.
Осенью 1911 года к нам тайно приехал курьер МК. Он сообщил о подозрениях относительно хозяина явочной квартиры в Москве. Все товарищи, направленные нами в течение мая — августа 1911 года, были арестованы вроде бы „случайно” после того, как побывали на этой квартире. Решено было сменить явку и пароль. По новому каналу благополучно выехал целый ряд товарищей, бежавших из ссылки. В ноябре 1911 года нами была получена резолюция, принятая на шести собраниях подпольных организаций Москвы по поводу созыва общепартийной конференции РСДРП. В связи с этим был организован побег из ссылки нескольких руководителей, в том числе члена МК Ф. И. Голощекина, которому удалось в декабре 1911 года воссоздать Московский комитет РСДРП. Комитет успешно провел выборы делегатов на конференцию. Поехал в качестве делегата и сам Ф. И. Голощекин.
Летом 1912 года в нашу группу влились еще два человека — Гусев и Афанасьев. Афанасьева я знал раньше, действительная его фамилия — Симонов, он учился в Зауральской гимназии, был исключен за политическую неблагонадежность. Попали к нам они необычным путем — оба были арестованы в Москве и осуждены за принадлежность к социал-демократической партии. На пути следования в Сибирь им удалось по счастливой случайности сбежать ночью из арестантского вагона. Разбив кандалы (Гусев и Афанасьев были в паре), пошли пешком в сторону Зауральска, днем скрываясь в скирдах. Афанасьев, будучи ранее знаком с Новинским, появился у него. Новинский помог беглецам с документами, привлек к подпольной работе.
К Афанасьеву-Симонову я относился несколько настороженно, зная его прежние эсеровские убеждения. Однако вел он себя безупречно, выполнял все поручения. Ради справедливости следует сказать, что вообще с появлением новых подпольщиков дела нашей группы пошли лучше. Афанасьев обладал способностями художника, поэтому быстро научился в совершенстве подделывать любые документы. Гусев же, работая в железнодорожном пакгаузе, свел знакомство с какими-то дельцами, через которых доставал по недорогой цене одежду, обувь и прочее.
И все же я недолюбливал обоих „москвичей”, то ли потому, что они были значительно образованнее меня, то ли потому, что они ухаживали за дочкой Новинского, в которую я тоже был влюблен давно и безнадежно. Впрочем, я честно старался побороть в себе эту неприязнь, считая ее недостойной революционера.
Арестованы мы были все одновременно, в одну ночь, что указывало либо на нашу неосторожность, либо на чей-то донос. Нас рассадили по одиночкам и на прогулки выводили порознь. Однако через других заключенных мы передавали свои соображения. Подозрение пало на Афанасьева-Симонова, как только мы узнали о том, что он случайно застрелил Гусева. Мы предположили, что Афанасьев, будучи допрошен „с пристрастием” жандармами, не выдержал и назвал всех членов группы. Об этом вроде бы говорил и тот факт, что единственной, кого не арестовали, была дочка Новинского, активно помогавшая в распространении нелегальной литературы. Как известно, Афанасьев был неравнодушен к ней и, видимо, хотел ее пощадить.
О том, что жандармам все известно о нашей подпольной работе, было ясно на допросах. Хотя все мы категорически отрицали какое-либо участие в социал-демократическом движении, по вопросам следователя чувствовалось, что он знает далее, кого мы переправили в последнее время за Урал, начиная с того момента, как в нашей группе появились Гусев и Афанасьев. Естественно, раз Гусев был убит, то наше подозрение в предательстве пало на Афанасьева. Это подозрение укрепилось после того, как я случайно столкнулся с ним в тюремном коридоре, когда меня вели на допрос, а его, видимо, с допроса. Увидев меня, он рванулся вперед так, что охранник, шедший сзади, не успел его остановить, бросился ко мне и горячо зашептал: „Гриня! Это я! Это я один во всем виноват! Будь проклят час...”
В это время охранник грубо обхватил его сзади, сдавив шею так, что Афанасьев захрипел. Меня же мой охранник сильно толкнул в спину: „Проходи живее!”
О том, что Афанасьев — предатель, я хотел сообщить в подпольную организацию, работавшую в городе, но записку мою перехватили. Однако я был уверен, что Афанасьев стал предателем не по убеждению, а поддавшись страху. То, что он не был штатным агентом охранки, показал суд. Его, как и всех нас, приговорили к трем годам каторжной тюрьмы.
В арестантском вагоне нас доставили в Иркутск. Отсюда нам предстоял долгий путь к месту отбывания каторжных работ. Сначала нас погнали в Александровскую центральную пересыльную тюрьму, расположенную в 75 верстах от Иркутска.
Это расстояние партия должна была пройти в два дня, в первый — 35 верст, во второй — 40. Пронзительная декабрьская стужа, тяжелые кандалы на ногах, крики конвойных, „подбадривавших” отставших с помощью ружейных прикладов, — все это было как кошмарный сон. Я шел рядом с Новинским, стараясь все время поддерживать его. Афанасьева-Симонова, шедшего сзади, я старался не замечать. Не то что говорить с ним, глядеть на него мне было омерзительно.
Когда наконец, обмороженные, измученные, с незаживающими ранами на ногах, мы достигли Александровского централа, оказалось, что мучения наши только начинаются. В карантинном бараке, куда нас загнали охранники, раздался грубый окрик старшего надзирателя: „Раздевайтесь все догола! Казенную — отдельно, свою — отдельно! " Затем по одному стали вызывать к столу помощника начальника тюрьмы, где под градом грязных насмешек производился осмотр примет. После этого арестанты поступили в распоряжение дядьки, швырявшего каждому под ноги какие-то лохмотья, называемые карантинной одеждой. В этом бараке на голых нарах, без матрацев и подушек, мы провели две недели. Хотя там и была печь, но сквозь щели со всех сторон на нас наступал холод, и ночью, когда печь остывала, приходилось бегать по бараку, чтобы не замерзнуть.
Многие из арестантов заболели, в том числе и Новинский. У него начался сильный жар, бил надрывный, мучительный кашель. Напрасно я попытался вызвать тюремного врача, нарвался лишь на грубость охранников.
Когда я сидел на нарах возле Новинского, не зная, как облегчить его страдания, к нам подошел Симонов. Его тоже мучил кашель, глаза были воспалены.
„Гриня, ты меня презираешь? — спросил он, присаживаясь рядом. — Молчи! Я знаю, конечно, что виноват кругом. Зачем только я привел его к Новинскому! "
„Кого его? " — не поняв, переспросил я.
„Его!” — с нажимом повторил Симонов.
Мне показалось, что он бредит.
„Успокойся, — сказал я. — Чего теперь убиваться? Не каждый может устоять под пытками...”
Симонов пристально посмотрел на меня: „Что ты сказал? Уж не думаешь ли ты, что я... Боже мой! Значит, вы думаете, что это я предал? Так мне и надо...”
Он глухо зарыдал, закрыв лицо исхудавшими руками.
„Погоди! — сказал я в изумлении. — Значит, не ты назвал нас? А кто же? Ведь не покойник же...”
Симонов кивнул головой: „Именно он, Гусев. Он оказался провокатором. К сожалению, я узнал об этом только перед тем, как...”