Он запнулся и закусил губу. Видно, воспоминания для него были мучительными. Наконец через какое-то время Симонову удалось подавить волнение, и он начал рассказ:
„Гусев для меня был идеалом революционера. Даже когда Новинский буквально за несколько дней до... этого сказал о новых арестах в Москве, и в том числе тех товарищей, которым мы помогли бежать, я и тогда ничего не заподозрил. Решил, что просто подвела неосторожность.
Ты знаешь, мы вдвоем с Гусевым снимали комнату. В этот вечер он ушел куда-то, сказав, что ненадолго. Он и до этого уходил, ссылаясь на дела. Но вдруг подозрение закралось в мою душу. Я видел, что он проявляет знаки внимания к Саше, мне показалось, что и она к нему неравнодушна. Вдруг они обманывают меня и встречаются тайком?
Только Гусев вышел за калитку, я набросил пальто и крадучись последовал за ним. Он шел быстро, не оглядываясь. Миновал поворот, ведущий к Сашиному дому. Но, может, они договорились встретиться где-то в центре?
Выходя на освещенный проспект, Гусев неожиданно оглянулся, и я едва успел спрятаться за фонарный столб. Он прошел еще немного и свернул в переулок, где находилось жандармское управление. Я не поверил своим глазам. Гусев и жандармы? Нет, не может быть. Встав за угол соседнего дома, я терпеливо ждал. Вот на крыльце, тускло освещаемом лампочкой, показалась знакомая фигура. Вот она остановилась. Вспыхнула спичка, осветив лицо Гусева, прикуривающего папироску. Сомнений больше не было.
Еще с полчаса я ходил по улицам, ничего не видя и не слыша. Неужели Гусев — провокатор? В этот вечер мы получили задание от Новинского срочно подготовить паспорта и одежду для двух ссыльных. Видимо, Гусев передал об этом в жандармское управление. Значит, все наши действия им были известны? Значит, меня провели как легковерного дурачка еще там, в Бутырке?
...Когда я вошел в комнату, Гусев чистил свой пистолет. Я молча остановился, наблюдая. Гусев закончил сборку, зарядил пистолет и, положив его на стол, стал протирать руки ветошью. Я схватил пистолет.
„Сколько раз тебе говорить — это не игрушка”, — недовольно проговорил Гусев.
„Скажи, — спросил я, задыхаясь от волнения и не опуская пистолет, — что ты делал сегодня в жандармском управлении?”
„Что за шутки?” — Гусев деланно рассмеялся.
„Нет, не шутки! — заявил я, не сдаваясь. — Объясни, что ты делал в гостях у жандармов?”
„Повторяю, тебе показалось”, — снова сказал Гусев, не сводя глаз с пистолета.
„Провокатор! — закричал я. — Ты нас предал и должен умереть”.
Гусев презрительно усмехнулся.
„Слюнтяй! Интеллигентский выродокI Ты и убить-то не посмеешь”.
„Ах, так! "
Я попытался прицелиться, но почувствовал, что действительно не сумею выстрелить. Гусев злорадно улыбался.
„Положи пистолет и не балуй! "
Под его пристальным взглядом я начал послушно опускать дуло пистолета, но неожиданно раздался выстрел, курок, оказывается, не выдерживал даже легкого нажатия. Я почувствовал пронзительную боль в левой руке и увидел, как оседает, будто став ватным, Гусев”.
„Но раз ты его убил, как же узнали о нас жандармы?”
„Ты мне не веришь? — Симонов опустил голову. — Да, я виноват, что привел эту гадину в дом Сашеньки”.
Он неожиданно вскочил, дико озираясь. Видно, на него нашло помутнение. Он бросился куда-то в темноту, в глубь барака. Я остался с Новинским.
Утром все проснулись от страшного крика: „Покойник! Удавленник!”
Я бросился на крик и увидел в рассветной мгле силуэт Симонова, висевшего на решетке окна.
Барак взорвался криками: „Скоро мы все здесь удавимся! Начальника тюрьмы сюда! Бей охрану! "
Неистовство охватило нас. Понадобилась сила всех охранников тюрьмы, чтобы утихомирить узников. Однако бунт не прошел даром — всех перевели из карантинного барака в общие камеры, находившиеся в каменном здании.
Только в апреле нас погнали дальше, к верховьям Лены. Мы с Новинским попали на разные прииски. Потом от товарищей я узнал, что он так и не оправился от болезни. Воспаление легких перешло в чахотку. Он вскоре скончался.
Я до сих пор не уверен в правдивости Симонова. Может быть, убив Гусева, он просто сошел с ума и в его исступленном мозгу родилась мысль о том, что тот являлся провокатором? Во всяком случае, оба они мертвы, и, наверное, нет необходимости допытываться, кто же из них нас предал».
ЕСТЬ ТАКАЯ НЕОБХОДИМОСТЬ!
Борис саркастически посмотрел на Игоря, так и светившегося самодовольством.
— Значит, ты считаешь, что следствие закончено и можно ставить точку?
— Конечно! Какая, в конце концов, разница, кто — Гусев или Симонов — явился предателем! — Он обвел взглядом присутствующих, ища поддержки.
— По-моему, Игорь прав! — не выдержала Лариса. — Я тоже не вижу смысла в дальнейшем поиске...
— Как же вы не понимаете! — загорелся Борис. — Очень важно знать, явилось то предательство следствием случайной трусости или было результатом разлагающей деятельности охранки.
— Но у нас больше нет никаких свидетельств, — возразил Андрей, сохранявший до того нейтралитет.
— Неправда! — снова заспорил Борис. — У нас могут оказаться десятки новых свидетелей, если хорошенько поискать...
— Где? — удивился Андрей.
— В книгах, рассказывающих о том времени,
— А Борис прав! — поддержал его Максим Иванович. — Вспомните — у нас ведь есть еще одна ниточка...
— Какая? — недоверчиво спросил Андрей. — Мы вроде все возможности использовали.
— Показания полицейского, что якобы продала организацию некая Зинаида.
— Но мы уже знаем из воспоминаний, — горячо заспорила Лариса, — что в этой подпольной организации женщин, кроме Новинской, не было. А Саша никак не могла стать предательницей.
Максим Иванович скептически покачал головой:
— Лариса, извини, но ты рассуждаешь по-дилетантски.
— Как это?
— А так. Женская кличка вовсе не означает, что провокатор — женщина. Охранники в целях конспирации давали своим агентам самые неожиданные прозвища. Вот что, например, вы знаете о Блондинке?
— Блондинка? Какая еще Блондинка? — наперебой заговорили все.
— Вот видите, — торжествующе заметил Максим Иванович. — Первый раз слышите! А ведь Блондинка была, точнее, был одним из самых матерых и высокооплачиваемых агентов охранки. Только после свержения царизма, когда часть секретных архивов, которые не успели сжечь жандармы, попала в руки революционеров, выяснилось, что под кличкой Блондинка скрывался довольно известный журналист, сотрудник «Русского слова» Иван Яковлевич Дриллих. Он состоял секретным сотрудником московского охранного отделения с октября девятьсот десятого года, за что получал по сто пятьдесят рублей ежемесячно.
Вот какова история его падения. В октябре того же года было перлюстрировано письмо (вскрытием частных писем охранка занималась постоянно, при каждом отделении были так называемые «черные кабинеты»), отправленное из Москвы в Киев некоему Закржевскому, следующего содержания: «Вы удивитесь, когда узнаете, что произошло со мной за это время. Одессу я, к счастью, окончательно оставил и теперь пишу вам из Москвы, где нахожусь уже вторую неделю. Выбросила меня из Одессы несчастная (счастливая) случайность. За старые грехи у меня теперь очень сложные счеты с администрацией (подлежу ссылке в Томскую губернию). Если бы я не улизнул из Одессы вовремя, то теперь бы уже гулял по этапу в сии неприветливые страны. Выручил, однако, случай: как раз в тот момент, когда в Одессе пришли меня арестовывать, я был в Петербурге, и только потому теперь на свободе. Естественно, что у меня нет ни малейшего желания быть обывателем Томской губернии, а потому я и перешел на нелегальное положение. Думаю продержаться таким образом до тех пор, пока путем страшно сложных хлопот не удастся добиться отмены ссылки. Есть надежда, что это удастся. На первое время сохраняю связи с „Одесским листком”, а там будет видно, что бог даст. Адресуйте мне так: Москва, 9 почт, отд., до востребования. Владимиру Павловичу Матвееву».