Еще выпив по мерке, друзья решили, что случай как раз пришел, и договорились встретиться этой же ночью у ворот двора Филатьева.
...Темная ночь опустилась на подворье Филатьева. Затихли песни и смешки в девичьей половине людской. Не слышно позвякивания цепи со двора, — это угомонился медведь, прикованный к столбу на потеху хозяину. Чутко прислушиваясь, поднял свою лохматую голову Иван: вроде все спят. Скользнул к двери, ведущей в господский дом. У входа в спальню затаился, различая могучий храп хозяина и заливистый — хозяйки. Прокрался к заветному сундучку, на миг напрягся, нажимая железкой на поддавшееся ушко замка, бесшумно открыл крышку. Вот он, пухлый кошель. Недолго раздумывая, захватил и праздничные камзол и кафтан господина и, так же крадучись, выскользнул из дома, отодвинув доску забора, на улицу. Здесь напялил на себя господскую одежду и важно подплыл к воротам, от которых тотчас испуганно метнулась тень.
— Камчатка, это я! — шепотом позвал Иван.
— Фу ты, черт, испужал, — облегченно сказал Камчатка, приблизившись. — Думал, какой важный господин...
Иван рассмеялся, патом спросил:
— Грамоте разумеешь?
— Обучен!
— На тебе уголек, пиши на воротах.
— Что писать-то?
Иван с гордостью ответил:
— Пиши так: «Пей воду, как гусь, ешь хлеб, как свинья, а работай у тебя черт, а не я!»
— Складно придумал, — усмехнулся Камчатка и начал старательно выводить буквы на заборе.
— «...Черт, а не я!» Готово.
— Тогда бежим!
— Ишь торопыга. Аль не знаешь, что на каждом крестце рогатки стоят? Враз задержат. Надо умом поразмыслить, как стражу перехитрить. Стражники ночью только полицию да попов пропускают. Таков указ.
— Попов, говоришь? — задумался Ванька. — Тут у нас есть один по соседству...
— Тогда пошли поскорее.
Осторожно, чтоб не скрипели доски мостовой, прокрались к забору поповского дома. Ванька, недолго думая, перемахнул через забор и открыл калитку Камчатке. Скрип калитки услышал церковный сторож и окликнул их:
— Эй, что за люди?
— Ваши прихожане, — ответил Камчатка, приближаясь к сторожу. — Пришли к священнику для духовной потребы.
— А зачем через забор, ежели к священнику?
— Нужда крайняя заставила. В ворота стучались, так ты спишь крепко.
— Не спал я, — ответил сторож, вглядываясь в лица. — Что-то я таких прихожан раньше не видывал здесь...
Он повернулся, чтобы позвать на помощь, и в тот же миг получил удар дубинкой по голове. Очнувшись на земле, увидел Камчатку, приставившего нож к его горлу.
— Будешь кричать — убью до смерти!
Ванька тем временем уже проник через окно в дом и вскоре вернулся с поповской рясой и полукафтаньем. Пригрозив еще раз сторожу ножом, быстро растворились в темноте.
— Кто идет? — раздался оклик из караульной будки.
Свет костра высветил Ваньку в поповской рясе и Камчатку, одетого дьячком.
— Священник! — важно отозвался Ванька. — Идем умирающего исповедовать.
Караульный, перекрестившись, поднял рогатку, пропуская священных особ. Так миновали еще несколько караульных будок, пока не почувствовали прохладу Москвы-реки.
— Каменный мост! — облегченно сказал Камчатка. — Тут нас никакая власть не достанет.
Спустившись под мост, увидели в ночной черноте бледные отблески огня.
— Сюда, — протянул руку Ивану Камчатка. — Здесь все свои.
В сарае, сколоченном из досок, вокруг костра в вольготных позах расположились люди. Многие одеты в богатые, но драные и грязные кафтаны, за поясами — ножи и кистени.
«Разбойники», — догадался Ванька, и зубы его лязгнули от страха.
— С чем пожаловали, родимые? — насмешливо спросил один из хозяев, видно атаман.
— Хотим с вами быть, — ответил Камчатка.
— Ты у нас не впервой, — сказал атаман, — а выкуп за новенького где?
Иван протянул дрожащей рукой заранее приготовленный двугривенный.
— Это дело, — одобрил атаман и, выхватив монету у Ивана, бросил ее одному из лежавших у костра. — Ноздря, дуй за водкой.
Через несколько минут четверть с вином уже заходила по кругу. Последнему дали хлебнуть Ваньке. Тот, чтобы не отстать от других, сделал добрый глоток.
Атаман одобрительно хлопнул его по плечу:
— Вижу, брат, что ты нашего сукна епанча[5]! Что ж, поживи здесь с нами. У нас всего довольно — наготы, босоты навешаны шесты, а голоду и холоду полные анбары стоят! Мы, живучи здесь, покои внаем отдаем, а проходящим по сему мосту ночью тихую милостыню раздаем.
Ватага захохотала, приветствуя остроумие своего атамана. Ванька понял, что, говоря о милостыне, тот намекает на разбой.
Атаман продолжал:
— По правде тебе сказать, так у нас здесь только пыль и копоть, а иногда и нечего лопать!
Разбойники начали собираться на дело, с ними пошел и Камчатка, а Ивану велели отдыхать, указав на сено в углу.
...Он проснулся от первых солнечных лучей. Никого в сарае еще не было: видно, члены шайки задержались в городе. Ванька вскочил, отряхнул сено с господского кафтана, горделиво прошелся, ощупывая в кармане тяжелый кошель. «Эх, пройтись бы в таком виде по Красной площади, показаться бы девчатам, каков он, Ванька, вольный сокол!» И, забыв про запрет атамана, Ванька заспешил в город.
Красная площадь обрушилась на него веселым ярмарочным гомоном, разноцветным морем товаров. Вот идет Ванька вдоль рядов — иконного, седельного, нательного, суконного, лапотного, кружевного, серебряного, скобяного, свечного, замочного, фонарного... Остро пахнет пряностями и гнилью от рядов со съестным — селедного, лукового, чеснокового, семянного, орешного, рыбного, масляного. А меж рядами идет торговля как попало — на ларях, рундуках, в коробах, на скамьях и ящиках. Толкается разный народ вокруг — от почтенных купчих, приценивающихся к жемчугу и золоту, до бродяг в грязном тряпье, среди которых Ванька углядел кое-кого из знакомой ватаги. Толпятся люди и у харчевен да шалашей, где можно вкусно и недорого поесть.
Остановился было Ванька у очага, где жарили рыбу, но, сглотнув слюну, решил потерпеть, сходить для начала в сагайдачный ряд, присмотреть кинжал поострее.
Не хоронился Ванька, а зря: приметил его дворовый человек Филатьева Семен, первый доносчик и палач, который не раз нещадно драл Ваньку. Брать один беглого не решился, шепнул оказавшемуся поблизости полицейскому десятнику.
И охнуть не успел Ванька, как навалились на него сзади караульные, заломили руки, повязали и потащили на суд к хозяину.
Вышел Филатьев на крыльцо, не скрывая радостного глумления, уставился на Ваньку:
— А что, Ваня, кафтан мой тебе не велик?
Иван, потупившись, молчал.
— Снять с него одежу и обыскать! — рявкнул Филатьев.
Караульные прислужливо кинулись исполнять, оставив на Ваньке одни порты. В кармане кафтана нашелся и кошель.
— Не успел, значит, потратить, а, Ваня? — прищурился хозяин. — Значит, «пьешь, как гусь, ешь, как свинья»? Ну что же, теперь попостишься у меня. Посадить его на цепь с медведем вместе и ничего не давать — ни пить, ни есть! А мы пока подумаем, как его получше наказать, чтоб на всю жизнь охоту бегать отбить.
Приковали к Ванькиным ногам цепь, а второй конец — к столбу. Подошел медведь, обнюхал, но не тронул — раньше Ванька часто ему гостинца подкидывал.
— Если кто ему воды или хлеба даст, запорю! — еще раз зычно крикнул Филатьев и, довольно похохатывая, дескать бог шельму метит, ушел в дом. Разошлись и дворовые по своим делам. Лежит Ванька скованный, голову печет, а укрыться негде. От жажды пересохло в горле, помутнело в голове...
...Очнулся он, когда нетерпеливо заурчал, звеня цепью, косолапый. Это дворовая девка, которую Ванька не раз безделушками одаривал, принесла медведю жбан с пойлом. Ванька хотел окликнуть ее, но из горла раздался лишь какой-то сип. Нюрка сама догадалась, вроде ненароком подвинула ему бадейку с водой, а сама начала возню с медведем, загораживая Ваньку от хозяйских окон. Когда он наконец утолил жажду, сунула ему тайком хлеб: