Уильям вновь ничего не ответил. Мужчина выдохнул и медленно поплёлся к машине. То всё точно был только сон…
— Скажи ещё раз свой код, — попросил того Хантер.
— Зачем? Он него же пользы…
— Скажи.
— Эх… Йота-мю-лямбда-омикрон-сигма-тау.
Двое наёмников сели в машину и очень быстро скрылись из виду. Старик стоял перед порогом дома, где лежало тело, и понимал, как трудно будет выполнить просьбу, данную ему самым страшным убийцей своего времени — остаться человеком.
* * *
Солнца не было. В огромных и тяжёлых тучах, скопившихся на небесах, казалось, была вся вода земли — серые, практически чёрные облака нависли над миром и только ждали повода, чтобы заплакать. Любой нормальный человек, посмотрев на то небо, точно заявил бы, что пойдёт дождь — ничего другого не могло появится из той темноты, ничего другого не стоило ожидать, но он, конечно же, знал: не будет дождей, пойдёт только снег.
Он стоял посреди степи, держа в руках лопату, и смотрел на мёрзлую землю, покрытую инеем. Складывая доски в прямоугольнике, чтобы избавить грунт от мерзлоты, он отлично понимал, что с таким количеством древесины, можно было бы просто сжечь тело, но он банально не решился то сделать. Струсил, глядя на то, как горело тело Зильбера — представлял, как с черепа слоями неспешно слезала кожа, как огонь медленно, но верно делал свою работу, превращая тело в труху. Ему казалось, что так от человека не остаётся абсолютно ничего, что он просто исчезает в пепле и золе дерева, потому и боялся — боялся не того зрелища, от которого можно было отвернуться, а осознания, что всё исчезнет насовсем, так что он лишь складывал древесину на земле, готовясь её «прогреть».
Ему многих пришлось хоронить именно так. Пятьдесят один год — достаточно в Новом мире, чтобы поведать множество смертей зимой, достаточно, чтобы стать безразличным к запаху костра, к смраду земли — не чувствовать ни отвращения, ни отчуждённости от мира живых — только печаль, только сожаление.
Прошли часы. Угли давно потухли, а ветер развеял пепел — пришла пора браться за работу. Каждое движение лопатой, каждый звук среза земли — сырой, отвратительной, мёртвой земли — был будто ударом плети по спине, скрипом цепей на весах Фемиды, ударом судейского молота: «Виновен. Виновен. Виновен».
Его не покидала та мысль с самого выстрела — подлое осознание, что если бы он действительно послушал себя, если бы сдался и остался в Вашингтоне годы назад, то всего этого не было бы. Не было бы столько сломанных судеб, столько забранных им жизней, не было бы того, о чём можно было бы сожалеть. И «за день до нашей смерти» тоже не существовал бы.
Словно бы весь мир обозлился на него. Будто какой-то из многочисленных творцов, придуманных человечеством, годами выстраивал ему сладкую месть, подгоняя к той могиле. «Выруби он его, а не убей, — вспоминал он. — Выруби, а не убей».
Но больше некого было винить, больше некуда было прятать правду — всё было мертво. Люди, идеи, столпы мышления — всё лежало в руинах, сломленное выстрелом, одним движением пальца, одной лишь жадностью.
И вот, когда тёплая земля кончилась, когда его руки, зудящие от усталости, не могли выбить и миллиметра земли, он просто упал на колени и закричал. Долго и протяжно, искренне и честно, потому что это всё ещё было труднее, чем казалось — оставаться человеком. Кричал, потому что его точно никто не слышал, а он так того хотел — чтобы на тот крик в ответ раздалось хоть что-нибудь…
Он нёс его на руках и старался не смотреть тому ему в глаза. Он знал, что в старом мире предпринимали некоторые процедуры, чтобы глаза мёртвых оставались закрытыми, но не знал, какие — в Новом мире некому было обеспечить такую роскошь, приходилось отворачиваться, приходилось боятся. Но именно тогда, именно с ним он отчётливо понимал, в чём же на самом деле был его страх — в том, что в тех зрачках, зрачках мёртвых и заражённых, была чужая не прожитая жизнь. Были цели, амбиции, чувства, были скорбящие близкие, были осознающие пустоту друзья и враги — было всё то, чему уже никогда не быть, что уже никогда не увидеть обладателю тех самых глаз — в них был конец жизни, в них была та самая душа, замкнутая навеки трупом.
* * *
Закапывать всегда было проще — каждое движение лопатой приближало всё к завершению, каждый кусок земли возвращал круговорот на своё место: весной земля зарастёт травой, летом её съедят, осенью оставшаяся пожухнет, а зимой умрёт. Да, закапывать было всегда проще, забывать было легче.