— Ты знаешь… — он сел на стул рядом и взглянул на своего врага. — Ещё позавчера я копал могилу. Долго, даже слишком долго. Мокрый, местами, снег, холодная и твёрдая, как камень, земля… Спросишь, зачем я это сделал? Я не смог его сжечь. В какой-то момент я подумал, что… Раньше у меня как-то хватало на это смелости. Раньше я удивлялся тому, почему некоторые предпочитали рыть могилы, ведь это, как я считал, служило напоминанием о человеке, о его смерти и жизни в целом… Оказалось, что я был полностью прав — это служит напоминанием о человеке, о его жизни и о его смерти, но именно это и является той причиной, по которой люди не хотят кого-либо сжигать… Такая… Перемена мысли, что ли? Смена приоритетов? Ничего не стало другим, но изменилось слишком многое… Кажется, я становлюсь старым.
Илай, улыбнувшись, легонько закивал, но тут же забылся в кашле — он тоже был стар для того, чтобы начинать заново. Слишком стар.
— А ты? Ты смог бы сжечь его? — кивнул Уилл обратно. — Если бы пришлось?
Старший долго молчал. Непонятно, то ли считал тот вопрос проверкой, то ли сам никогда не задумывался над ответом — старшие ведь всегда умирают первыми, верно? Всегда должны.
— Если бы смог добраться до тела, — медленно и осторожно начал он. — Если бы у меня было время… Нет — всё равно сжёг бы. В любом случае.
— Это хорошо, — Уильям, приложив усилия, встал на ноги и, прихрамывая, пошёл к выходу. — Учитывая то, что от него останется, я выполню твоё желание, — голос вновь звучал слишком спокойно. — Продолжим завтра.
* * *
Он всё не спал, слушая треск дерева в камине, посматривая в окно на светлую и безмятежную ночь. Держа в руках тот самый камень, коим он бил Илая, Уильям чувствовал, что его нельзя было взять нормально, им нельзя было пользоваться, как оружием — угловатой формы, с острыми краями, очень широкий он всё выскальзывал из ладони и почти не помещался, но стоило ему услышать его стук о дерево, как он тут же видел перед собой ту картину — как он замахивался им, как наносил удар, слышал выстрел.
Трудно было спать. Нет — спать было невозможно. Всякий раз, когда он закрывал глаза, он слышал крик сотен и сотен голосов: о том, что это он был виноват; о том, что старался недостаточно; он том, что позже был недостаточно жесток. И пускай он знал, ощущал по своему сердцебиению и агрессии, что это говорил не он, отделаться от тех голосов он не мог. Все те его усилия жить с его недугом, все те старания лопнули в момент выстрела, как и во все предыдущие разы — всякий раз, когда он переживал сильный стресс, ему приходилось вновь бороть это в себе — свою тень.
«В вас будто что-то сломалось внутри», — о, он точно был прав. Как добродетель порождает добродетель, так и насилие порождает только насилие; кровь живёт в крови, а жестокость рождается из жестокости — у всякого дерева есть корни, но когда они полностью заполняют человека, когда он не представляет, что от кого-то другого может исходить что-то другое, что его злобу попытаются простить или его протянутую руку отгрызут, оставив ему лишь мясо — вот тогда он ломается, перестаёт воспринимать мир таковым, какой он есть, и начинает жить в собственной правде, в собственных цветах. А у того, кто живёт в собственной правде, не существует неправоты, не существует лжи от себя, потому что никогда не было истины — только его правда. «И не вижу я зла, так как слеп ко всему».
Так и случилось со многими людьми — у них исчезла истина. Правильно ли было убить Ви? Смотря, для кого. Правильно ли было не убить? На то тоже не дать однозначного ответа. Уильям сидел и, пялясь в пустоту, отчётливо понимал, что Илай не считал себя неправым — для него это действительно было просто работой. Впрочем, как и он сам не считал неправым себя. «А если взглянуть со стороны морали?» — но в том и была проблема — не было морали, не было каких-то рамок, был только он — эгоизм. Желание одного оказалось доступнее желания другого.
Хуже всего было то, что именно эта схожесть, это почти идентичное мышление двух похожих по характеру людей и отвращало Уильяма — ему была противна мысль, противно само осознание того, что так, скорее всего, поступил бы он сам. Более того: что он так уже поступал. Нет, не он. Это точно был не он — кто-то другой, кто-то более корыстный, кто-то, не знающий никого, кроме себя — не он. Теперь он бы так не поступил… Он бы так не поступил?
*Двадцать восьмое ноября две тысячи восемьдесят четвёртого года*
Дверь в подвал со скрипом открылась, тут же прыснув на Хантера волной духоты и жара, исходящей оттуда. Сонный, он едва перебирал ноги и, стараясь не опираться на прострелянное колено, тащил за собой старый лом. Ступенька за ступенькой, ступенька за ступенькой.