«Расширенные методы допроса», — это понятие, когда к заключенным в тюрьмах спецслужбы США применяли различные методы пыток, для добычи информации. Наслышанный о подобном от отца, Уильям впервые прочувствовал на себе те самые расширенные методы, когда попал к Джефферсону Смиту.
«Весь мир — театр», — несмотря на всю ненависть к бывшему лидеру Единства, охотник отчётливо понял, ещё будучи Стреляным Ли, что за ликом самодурства и священного садизма крылся очень холодный расчёт и мастерство манипуляции — именно при безумном, казалось бы, Джефферсоне, Единство приобрело чёткую систему классового распределения, укрепило территории и отладило систему «внешних» отношений с прочими группировками. О нет, тот человек был холоден и жесток, и пытал он, соответственно, почти искусно.
В первый раз, когда Уильяму из Джонсборо пришлось прибегнуть к пыткам, он сказал себе, что раз уж ему довелось опуститься до такого, то он следовало держать такой же уровень, как и у убийцы его отца — искусный, следовало быть не хуже своего первого врага… Он преуспел. Один из слухов, ходивший о нём, говорил, что ни один человек, в итоге, не смог не расколоться. О самих методах, разумеется, слухов было куда больше.
— Продолжим? — тот всё ещё переводил дыхание. — Кажется, я советовал тебе думать быстрее, верно? Знаешь, мне даже смешно от того, как быстро улетучилась твоя самоуверенность — от образа старого ковбоя, коим ты был в баре, не осталось и следа.
Илай поднял глаза на Хантера и то ли оскалился, то ли улыбнулся. Можно было что угодно увидеть в том взгляде — ярость, сожаление, гнев, отчаяние, злость — что угодно, но только не отсутствие гордости.
— Да? — едва выговорил тот. — Точно так же, как и ты перестал быть самодовольным ублюдком, когда я выстрелил твоему пацану в сердце. Жаль, что ненадолго.
Подвал накрыла тишина. Старший Брат мог ожидать чего угодно, но только не того — старик тихо засмеялся, не отводя от него глаз. В том низком и издевательском смехе точно было что-то чужое, точно было что-то более жестокое, чем тот, кто впервые вошёл в домишко в Картрайте, но Илай не мог знать, что это было, не мог даже предполагать. Смех стоял очень долго, был очень протяжным и надменным. «Зря, — подумал наёмник, смотря на тень позади Илая. — Зря».
Смех резко прервался действиями — Уильям подскочил со стула и, схватив инструмент на бегу, рывком произвёл замах. Удар. Удар. Удар. В абсолютной тишине, прерываемой лишь стонами боли, без единой эмоции на лице — только очередной замах, только очередной удар.
«Убей! Убей! Убей! Убей!» — голос вопил в нём всё сильнее с каждым ударом. С каждой каплей крови, оказавшейся на его лице, с каждым взмахом он целил его на голову всё сильнее и сильнее, но старик понимал, что нельзя было этому поддаваться, нельзя было просто убить в урагане эмоций, потому что мысль, озвученная Джонсом, засела в нём слишком сильно: «Лёгкая смерть».
В полной тишине, он отбросил лом прочь, и тот ударился о стену. От левой ступни Чарли не осталось ничего — то была мешанина из голых, покрытых кровью и жилами костей, разорванных или перебитых остатков мышц, треснутых и расколотых на несколько частей ногтей, что вцеплялись в кожу и разрывали её, когда та натягивалась от очередного удара. Красной, местами вязкой и липкой крови, оставшейся на полу и на волосках ноги, было слишком много — запах железа буквально застывал в комнате и оседал на языке.
Упав на одно колено, Уильям из Джонсборо схватил ремень, удерживающий лодыжку ноги у стула, и что есть силы затянул его, превратив в жгут. Вернувшись обратно, он так же спокойно, как и минутами до этого, смотрел то на Илая, то на часы, таймер на которых всё ещё шёл. Лишь через вечность охотник коротко и сдавленно захохотал, пытаясь совладать с порывом кашля:
— Одного понять не могу — ты его спасти или убить хочешь? — тот ничего не отвечал. — В любом случае, ступню придётся отрезать, потому что то, что от неё осталось… — он наклонился на стуле, пытаясь ещё раз взглянуть в проём, — не поддаётся лечению.
Илай по прежнему молчал, но это был первый раз, когда наёмник наслаждался подобным молчанием, потому что чувствовал, ощущал в дуновении сквозняка и в самом пыльном воздухе — боль, страх, переходящий от комнаты к комнате, отчаяние обоих. Словно будучи транзистором всех тех чувств, ему нужно было лишь немного собственной силы воли, чтобы продолжать, чтобы держаться и направлять эти боль, страх и отчаяние.
«О, да — это точно, — думал он, глядя в ответ. — Слишком лёгкая смерть для таких ублюдков. Я знаю: тебе больно, старый ты кусок дерьма. Как бы ты ни пытался скрывать волнение за своего братишку за пеленой хладнокровности, как бы ни старался молчать, когда хочется кричать от страха — я всё ещё помню, как ты взывал к нему часами, пытаясь услышать хоть слово, я помню то чувство, исходящее от тебя, когда ты их так и не услышал. Двуличная сволочь».