В апреле следующего года они вдвоем с тем же Шерипом ушли через горы к востоку — пусть и всего на несколько дней. Что бы там ни говорили другие, но этот парень все же не перестал его уважать. Залечив собственные раны, он поклялся отомстить русским за унижение и без колебаний согласился пойти со своим бывшим командиром в еще один бой. Они устроили засаду на почти пустой дороге, о которой Турпалу рассказал с полгода назад случайный собеседник, и без толку пролежали в кустах почти сутки. Но даже устав и замерзнув, они дождались того, что оказалось нужной целью: ею был белый газик «Нива», в котором сидело несколько человек в милицейской форме. Милиционеры тоже бывают разные, но село, в районе которого они находились, считалось «кадыровским»… Подпустив «Ниву» метров на двадцать, Турпал и Шерип одновременно открыли огонь, за несколько секунд изрешетив машину сверху донизу. С такой дистанции пуля калибра 7,62 миллиметра пробивает почти насквозь и корову — не то что тонкую жесть и слабое человеческое тело. В изорванной пунктиром попаданий машине остались трое, включая одного офицера, и хотя два автомата были разбиты пулями, они все же послужили неопровержимым доказательством их успеха для тех, кто хотя бы только попробовал сомневаться. Под конец обратного перехода нога у Турпала разболелась так, что он едва шел, но в Беной они вошли все же ровным шагом: спокойно, среди белого дня, заросшие грязью и щетиной, пыльные, но скалящиеся от удовольствия.
Весь май он разрабатывал ногу, понемногу добавляя нагрузку, а к июню, когда снова мог бегать по горам с полной выкладкой, ушел с Шерипом и собственным 16-летним племянником в сторону Дехьа-Атаг’а. Помимо оружия, племянник нес и видеокамеру «Панасоник», и следующий их успех — подрыв на заложенном фугасе бронетранспортера федералов уже через неделю был показан по какому-то из европейских телевизионных каналов. У них было мало взрывчатки, да и оператором молодой родственник Турпала оказался хреновым — камера все время дрожала, а половину кадра занимали ветки деревьев, находящиеся между ними и окутавшимся облаком взрыва старым БТР-70. Но все равно — дело было в принципе, и за зримое свидетельство героической борьбы чеченского народа против оккупации было заплачено как положено. То, что бронетранспортер не перевернуло и что он даже не загорелся, для европейцев тоже не имело значения — в этом они ничего не понимали, им нужен был просто символ. Дрожащая картинка со сценой подрыва их устроила, и деньги были перечислены в срок. А вот дальше было интересно. К общему удивлению, Турпал отказался от положенной ему доли (после уплаты всех комиссионных передавшему пленку в нужные руки человеку составившей едва более двух тысяч евро), хотя деньги ему нужны были очень: его семья банально недоедала. Но это тоже оказалось правильным решением, — имя Усоева, давно пропавшее из разговоров своих,снова начали вспоминать. Немалую роль сыграл, конечно, человек, неожиданно заработавший вдвое больше того, что ожидал, но поврежденный БТР тоже чего-то стоил, и о Турпале вдруг вспомнили.
Через три недели в Беной приехал доверенный человек одного из достаточно известных полевых командиров, который провел несколько часов в разговорах «ни о чем». Приняв все же решение, на прощанье он отдал Турпалу вырванный из тетради в линейку лист бумаги, на котором с обилием ошибок было написано несколько корявых предложений. Турпал сделал все как надо, и это вышло даже легче, чем было с засадой на милиционеров, продавших русским свой народ. Инкассатор привез в отдаленное село подачку от Москвы — пенсии и какие-то другие выплаты, позволяющие оккупационным властям докладывать самим себе, что «мирная жизнь в Чечне налаживается». Его убили вместе с охранником, успевшим открыть огонь, но ни в кого, разумеется, не попавшим. Добыча была не такой уж большой — всего несколько десятков тысяч рублей, но организовавший передачу информации человек подкинул в какую-то из русских газет сообщение о том, что нападение было произведено российскими солдатами, причем представил несколько свидетелей и какие-то «неопровержимые», по его заявлению, доказательства. Что там было дальше, Турпал особо не интересовался, не его это было дело, но наверняка все это было не просто так. В результате совершенное им стало очередным звеном в цепи восстановления уважения к себе в глазах окружающих. В медленной и неровной цепочке перехода от «это тот самый, который…» — к «оправился от ранения, и теперь снова…»
Удачные и не очень удачные рейды — иногда на несколько сотен километров от Беноя. Обстрелы колонн и уничтожение предателей. Изредка — успехи в виде чего-то зримого: русского именного жетона на оборванной цепочке, трофейного автомата. Иногда денег, вырученных от продажи трофеев, либо призовых, время от времени доходивших из разнообразных фондов до тех, кто действительно воюет. Все это чередовалось как с полностью безрезультатными походами (единственная польза — натаскать молодежь так, как когда-то натаскивали их, его поколение), так и с потерями. За прошедшие годы федералы все же научились воевать, и теперь на пулю, мину или штурмовой удар с воздуха можно было нарваться в любой момент в собственной стране. Плюсом было то, что в ни в один из постоянных отрядов Турпал со своей вновь формируемой небольшой, но уже слаженной группой так и не влился. Большую часть операций он проводил или самостоятельно, или в интересах тех полевых командиров, оказание услуг которым считал для себя полезным. Это устраивало всех, в том числе и его самого, понимавшего, что к нему продолжают присматриваться. Масштаб действий «группы Усоева» был микроскопическим, но с этим можно было жить: он был реалистом и знал, как вести себя, чтобы ежеминутный риск оправдывался шансами на успех. Но все равно пару раз они нарвались. Несколько раненых не значили ничего, но в одной из стычек конца следующего года погиб молодой Шерип, ставший к этому времени его ближайшим помощником. Гибель смелого и сообразительного парня искренне огорчила Турпала, и, может быть, именно поэтому он с тех пор относился к молодым с долей чуткости, которой не мог и заподозрить в себе ранее. Вот как к Гаде.
— А?.. — переспросил он, поняв, что задумался. — Что?
— Машина, — негромко повторил Гада, пригибаясь к земле и приглушая голос. Непостижимым образом последние произнесенные им слова, к которым Турпал не прислушивался, занятый собственными мыслями, теперь всплывали в его мозгу. Да, он видел уже и сам. Света хватало, линзы в бинокле были отличными, а то, что он держал его в футляре, сохранило их необмерзшими. Грязно-серый фургон «ЗиЛ». На лобовом стекле, в нижнем правом углу — розовый прямоугольник пропуска. До поворота — метров триста.
— « Кузакема», — произнес Турпал в поднесенную ко рту трубку всхрапнувшего статикой «уоки-токи». На другом конце эфира, в сотне метров от них, вяло хмыкнули. Слово было не его — его придумал сам формальный командир отряда, и такое ощущение, что это стало для него едва ли не поводом гордиться своим богатым воображением. Хотя слово было как слово. «Ковер-самолет». В принципе — подходит.
Теперь оставалось только ждать. Он даже не смотрел в нужную сторону, зная, что бойцы не подведут. Гада же явно волновался, и Турпал то и дело ловил на себе его быстро скользящие взгляды. Потом, через пару минут, черно-желтая коробочка переговорного устройства хрюкнула снова, и ровный голос Арзу Акмаева произнес одно короткое слово: «Ха».Да.
Уже махнув рукой молодому и начав энергично продираться через прошитые мерзлыми черными ветками кустов сугробы, Турпал с удовлетворением осознал, что операция, казавшаяся ему сначала переусложненной, развивалась почти идеально. Несколько человек серьезно обморозилось в ходе ночевки в лесу, — снятый со шведского метеорологического сервера прогноз погоды оказался, мягко говоря, неточным. По крайней мере двое могут на всю жизнь получить шрамы на распухших, воспаленных сейчас щеках, но это ничего. Заработанные на далеком русском севере шрамы будут только украшать их, когда они станут расписывать перед менее умелыми и потому оставшимися дома друзьями подробности своего успеха. Арзу же Акмаев, сначала показавшийся Турпалу выскочкой, проявил себя не так уж плохо. Если он будет продолжать в том же духе, то к их возвращению игнорируемое пока в группе прозвище «Аль-Махик» [8]может пристать к нему снова. В конце концов, четверть татарской крови не имела большого значения, если человек был истинно верующим — и вдобавок борющимся за правое дело.