[(19) «Действительно ли я нормальная жена?»]
В конце записи она, не скрывая отвращения к себе, заметила, что смертельно несчастна.
Эдит Зенгер никогда не покидала родной Бад-Арользен, однако ее нельзя было назвать ограниченным человеком. Она ясно выражала и формулировала свои мысли; почерк у нее был беглый и изящный. Она была знакома с основами психологии и могла поговорить, например, о комплексе неполноценности или о неврозах. После написания автопортрета она решила искать в своем детстве причины нынешнего плачевного состояния.
Ее мать играла роль главы семьи в браке без любви. В рождении Эдит родители искали утешения в своем супружеском несчастье; но ни один ребенок не может дать такого утешения. Иногда на нее сыпались нежности, а иногда тумаки.
[(20) «Моя мать часто ни за что проклинала и ругала меня».]
Она описывала себя как ребенка, у которого не было детства. В шестнадцать лет она бросила школу, не выдержав тамошних строгих порядков. Она чувствовала, что и в школе ей тоже плохо.
Потом началась война. Вильгельм Изенберг был пилотом люфтваффе[23] и приехал в отпуск в родной Бад-Арользен. Она давно знала его, в июне 1940 года они обручились. Надежда сменить жизнь в родительском доме на жизнь с любимым человеком окрылила ее. Однажды ночью ей показалось, что кто-то трижды громко повторил его имя. Это случилось как раз тогда – она узнала об этом позже, – когда самолет Вильгельма был сбит в России. Ей тогда было восемнадцать лет, но боль так и не прошла. Она пыталась заглушить ее ничего не значащими любовными связями. Об этом судачили, потому что все знали Эдит как дочь хозяина фруктовой лавки. А она хотела только одного – чтобы под ногами у нее разверзлась бездна и поглотила ее.
На этом месте она остановилась. На календаре 8 октября 1954 года, тетрадь была исписана уже наполовину. Дневник превратился в исповедь всей жизни. Иногда она краснела от стыда, иногда глаза ее застилали слезы.
[(21) «Мысли громоздятся друг на друга, и я чувствую себя так, будто за мной гонятся, будто меня преследуют. Я знаю, что мне не будет покоя до тех пор, пока я не выплесну на бумагу все, что скопилось в моей душе».]
Ночью она спала беспокойно, а утром чувствовала себя словно выжатый лимон. Но, несмотря на это, ей стало легче. В такие моменты в ее комнатке наступал праздник.
Прошло еще два месяца. История ее была не закончена, не хватало самой важной главы, но за это время она не доверила бумаге ни единого слова. Нить прервалась. Она даже спрашивала себя: а доросла ли она до того, чтобы начать жить по-настоящему? Лучше было бы сбежать. Лучше было бы отравиться. Что произошло?
Случилось то, чего Эдит Зенгер боялась больше всего на свете: она забеременела. Никто в семье не был готов к третьему ребенку. Ни ее мать, ни муж Хайнц, ни она сама. Она страшилась беременности, родов и того, что остальные члены семьи будут против. От отчаяния она пыталась использовать самые разнообразные домашние средства: могла пронести по комнате своего восьмидесятикилограммового мужа, сидела в горячей ванне, бесконечно пила крепчайший кофе и делала спринцевания. Но ни одно из этих жалких варварских средств не сработало.
[(22) «Из-за того, что я ждала ребенка, я чувствовала себя как человек, совершивший преступление».]
Наконец она уговорила своего врача сделать ей аборт, как он делал много раз до этого. Она чувствовала отвращение к себе, но еще больше к мужу, который предоставил ей самой разбираться с укорами совести.
Она продолжила исследования своей души. Человек, с которым она делила жизнь, стал ей чужим. Если бы от нее потребовали описать его характер, ей совершенно нечего было бы сказать. Хайнц Зенгер был человеком с множеством лиц. Внешне он вел себя как настоящий джентльмен: по утрам накачивал шины ее велосипеда, кипятил чайник, протирал витрину магазина. Он брал на себя любую работу, какую мог. Иногда он даже приносил ей чашку кофе в постель. Он любил музыку, путешествия и танцы, и это как-то возвышало его над обывателями провинциального Бад-Арользена.
Но существовал и другой Хайнц, который забывал обо всех приличиях, когда запирал за собой дверь дома. Он сыпал самыми грязными ругательствами; тому, кто осмеливался протестовать, он обрушивал на голову целое ведро словесных помоев. Эдит часто уличала его в обмане, но его это ничуть не беспокоило. Тот самый человек, который смазывал сыну порезы, мог в другое время дать ему пощечину. Раз он ударил Эдит и ее мать так сильно, что сбил обеих с ног. Конечно, такое случалось редко.
23
Люфтваффе (нем.