[(30) «Я так радовалась жизни с нашим малышом в нашем чудесном доме, я гуляла с ребенком, вела наше маленькое хозяйство. Теперь все по-другому. Здесь командует мама, я только помогаю по дому, я – ее, так сказать, правая рука, и именно этого я порой не в силах выносить, мне самой хочется быть хозяйкой».]
Она ссорилась с родителями, потому что не желала больше быть маленькой девочкой. Мысль о поиске отдельного жилья не давала ей покоя – в родном доме она чувствовала себя гостьей, квартиранткой. Здесь не было никого, кому могла бы она открыть сердце, не было ни одной вещи, принадлежащей только ей, она ничего не могла сделать по собственному вкусу, потому что в этой маленькой квартирке всё решали за нее.
Любимого мужа Густава и ее сказочный «замок Спящей красавицы» в Кенигсберге Берте сначала дала, а потом и отняла война, и вынужденное возвращение в далекое прошлое давалось с большим трудом. Ее письма к пропавшему без вести мужу были полны жалоб и их общих пьянящих воспоминаний о чудесных месяцах, проведенных в украинском городке Дубно. В своем воображении она уже нашла им обоим квартиру и строила множество планов совместного будущего, словно Густав уже сообщил о своем возвращении со дня на день.
[(31) «Густи, когда ты вернешься и придешь на Вольф-Хуберштрассе, 8, тебя встретит мама и скажет тебе, что у меня уже есть маленькая квартирка. Она отправит тебя через дорогу в нашу с тобой квартиру, ты поднимешься по трем лестничным пролетам, постучишь в нашу дверь, и я открою, и увижу тебя, стоящего на пороге».]
На самом же деле никакой квартиры не было, и никто не постучал в ее дверь. Из ста шестидесяти тысяч открыток от немецких военнопленных в России, о которых, по утверждению Берты, она слышала, ни одна не попала в Пассау. Она продолжала наудачу отправлять свои письма в Кенигсберг, по прежнему адресу Густава, писала его старым друзьям, писала госпоже Больц и семье Бреттшнайдеров. Ответов не было. Она молилась, давала объявления и внимательно просматривала списки поисковой службы Красного Креста. Она ходила в приходской совет, потому что знала, что там занимаются поиском военнопленных в России.
Приближалось Рождество. Отец принес елку, и дом наполнился хвойным ароматом. Берта приготовила подарки Детлеву на его первое Рождество: картонный автомобиль и собачку на колесиках. Чем ближе был сочельник, тем длиннее становились письма, которые Берта писала допоздна. Она изливала на бумагу тоску, боль и надежду, обращаясь к пропавшему мужу, которого не желала забывать. [(32) Эти письма были ее криком о помощи. Призывом пропавшего без вести супруга.] В этих строчках словно оживали ее воспоминания о праздновании Рождества в Кенигсберге.
Рождественская елка издавна считалась символом немецкой сокровенной сущности. Все попытки национал-социалистов превратить семейный немецкий праздник Рождества в торжество победы национального германского возрождения потерпели крах[30]. Люди отказывались менять младенца Христа на «мессию» Гитлера и ставить в своем доме вместо рождественской елки со свечами «германское светлое дерево», украшенное игрушками в форме рун. В годы войны елки в своем традиционном виде стояли на фронтах, даже в палатках Африканского корпуса и на подводных лодках в Атлантике. В Германии именно женщины проявляли чудеса изобретательности, чтобы, несмотря на нужду военного времени, устроить своим близким настоящий праздник.
И хотя места мужей, отцов, сыновей и братьев за рождественским столом у сиявшей золотыми украшениями елки оставались пустыми, праздник оставался праздником. В эти дни, когда все близкие традиционно должны собираться вместе, оставшихся дома объединяла боль и тревога о тех, кто находился далеко. Если же к собравшимся вторгалась смерть, на фоне мрачного зимнего настроения она придавала торжеству трагическую глубину, и из празднования чуда рождения и любви рождественский сочельник превращался в час памяти по убитым и пропавшим без вести. Как никогда прежде это стало высоким уделом немецкой семьи. По привычке Берта Бёзе поддавалась всеобщему духу Рождества, но прежней радости не было. Образ Густава витал рядом с нею, над огнями рождественских свечей, над ароматом печенья и над звуками органа и церковных хоралов. В сочельник он стоял рядом, как призрак.
[(33) «Я так много о тебе думала. Может быть, и в этом году наши сердца встретились где-то на просторах мироздания и провели долгую святую ночь, разговаривая и утешая друг друга. Ах, мой любимый, добрый Густи! Где ты обретаешься, когда дома зажигают свечи, озаряющие елку множеством огоньков?»]
30
Национал-социализм стремился перенести свою идеологию и в традиционные немецкие рождественские обычаи, пытаясь заменить их христианскую составляющую древнегерманским мифом о праздновании зимнего солнцестояния. В частности, рождественская елка была переименована в «светлое дерево (нем.