Несмотря на то что в усадьбе Шлёсслехоф Эрла Лудин была окружена множеством людей, она была, в сущности, очень одинока. Самообладание, никогда ей не изменявшее, и аристократическая сдержанность стали своего рада стеклянной стеной, которой она отгородилась от суеты внешнего мира.
[(38) «Если она чем-то и делится с родственниками, то только в письмах и очень редко с глазу на глаз. Позволить себе полностью довериться даже близкому человеку – об этом невозможно было и помыслить».]
Человека, который был ей близок, больше не было. Она не желала заменять его другим. Во всяком случае любым другим.
Ханс Лудин не был преступником – так написал он ей сам в своем прощальном письме. Именно таким хотела она сохранить его в своей памяти. Эрла всей душой приняла его предсмертное заявление, сделанное искренним и обесчещенным национал-социалистом, и передала своим детям. В семье утвердилась легенда об отце, который всегда желал добра и в рамках своих полномочий ничего не знал об уничтожении словацких евреев. Она продолжала действовать в том же духе и когда подросло следующее поколение. Ее внучка позднее писала:
[(39) «Моя бабушка воспитала всех своих шестерых детей в вере в хорошего национал-социалиста; она воспитала детей так, чтобы они видели только его положительные стороны, а хороший человек не может быть преступником. Все, что не вписывалось в этот безупречный образ, просто не имело права на существование, замалчивалось, не обсуждалось, приукрашивалось. Преступниками были вульгарные нацисты, но не мы, мы не могли ими быть, потому что мы образованны и культурны».]
Это отношение она внушала своим детям и внукам, как этакая королева правосудия, действующая лишь во благо. Зло не могло иметь места в семье Лудин. Разумеется, Эрла Лудин понимала, что обстоятельства смерти Ханса Лудина, осужденного и повешенного на рассвете в тюремном дворе на другом конце Европы, неизбежно омрачают легенду, поэтому и его смерть стала частью легенды. Она считала, что он пал на поле брани, а следовательно, она, Эрла Лудин, военная вдова. Большего об отошедшем в иной мир супруге, отце и деде в семье не должны были знать.
Только в марте 1959 года в земле Вюртемберг-Гогенцоллерн было оглашено посмертное решение Комиссии по денацификации в отношении Ханса Лудина: он был объявлен тяжким преступником как активист, милитарист и выгодополучатель системы. Его жена до самой своей смерти оспаривала этот приговор. Двадцать лет она пыталась добиться решения суда о назначении ей пенсии как вдове чиновника и дипломата, в праве на которую она была убеждена. Раз за разом суд отклонял ее заявления, разъясняя, что супруга лица, принимавшего решения от имени нацистского режима, не имеет права на пенсию; и неизменно семья Лудин воспринимала это как покушение на их фамильную честь.
Эта женщина хранила множество тайн. Трудно сказать, было ли это свойством ее натуры или следствием обстоятельств послевоенного времени. Нет сомнений в том, что под влиянием этих обстоятельств возникли сложности с самооценкой у многих людей. В случае же Эмилии Эдельман велась некая долгая, в десятки лет, загадочная игра со множеством вопросительных знаков, фигур умолчания, ложных следов и разоблачений. Число участников этой игры велико, причем едва ли кто-то из них играл добровольно.
На фотографии ей тридцать один год. Фотография прикреплена к одному из многочисленных подобных удостоверений на вощеной серой бумаге, которая использовалась с конца тридцатых для личных документов. Выдано 10 сентября 1946 года в Бад-Тёльце. Рядом с фотографией помещен отпечаток пальца – как штамп в специально отведенном для этого поле. Десять лет спустя ее дочь Гизела в своей книге об истории семьи описала эту фотографию матери:
[(40) «Узкое бледное лицо молодой грустной женщины с уложенными набок удивительно темными волосами и очень светлыми, большими выразительными глазами. Даже на фотографии шестидесятилетней давности в этих глазах томление, преданность, печаль…»]
Это было лицо военной вдовы, хотя Эмилия Эдельман и не состояла в браке с отцом своего ребенка. О нем было известно только то, что он пропал без вести в России. В те времена мимолетных связей внебрачные дети отнюдь не были редкостью. Часто смерть оказывалась проворнее скоропалительного бракосочетания. Но здесь все было несколько сложнее.