О чем она не писала, так это о приятном господине Вагнере, хотя он стал тем человеком, который теперь заполнял ее мысли каждый час пребывания в тюрьме. Именно с ним была другая, тщательно скрываемая переписка, измеряемая сотнями страстных посланий, в которых они оба создавали некий параллельный мир. Каким-то непостижимым способом им удавалось обмениваться письмами.
[(43) «Все, что есть у меня и во мне, все мое бытие и существо, принадлежат тебе, возьми меня всю и позволь мне всегда быть в тебе. Пусть сольется наша горячая пылающая кровь, на ней воздвигнем мы для нас двоих бесконечное прекрасное счастье, и никакой силе не позволим мы его у нас отнять. Я люблю твое бушующее сердце, твой пламенный взгляд, твои исцеляющие руки, твою одухотворенную речь – всё, что есть для меня в слове «ты», – и мне нужен ты, чтобы мое сердце могло дышать. Без тебя оно просто не сможет жить».]
Так писала женщина, которая в тот же день сообщала в письме своим родным самые обыденные вещи. А на другом этаже, в другой камере, он писал ей ответные письма, в которых столь же бурно вздымались моря цветов, крови и страсти, волны света несли любящих, они сливались в одно, и жизнь наполнялась счастьем…
Всего через несколько недель Эмилия Эдельман и Хорст Вагнер окончательно потеряли голову друг от друга. Из камеры в камеру передавались высокопарные любовные клятвы, каждую встречу они превозносили до высот брака, заключенного на небесах. Строки дышали величественным стилем прозы Третьего рейха. Тюремное заключение Эмилии не только придавало ее страсти болезненное очарование чего-то запретного, но и было сродни освобождению от оков мира снаружи.
[(44) «Это самое ценное познание, что я обрела здесь. Ты стал средоточием и смыслом моей жизни. Что принесет нам время, мне неизвестно».]
Более полугода провела она между этой любовью в тюремных застенках, тоской по семье в Бад-Тёльце и допросами в здании Нюрнбергского суда. Но процесс по делу «Лебенсборна» неумолимо возвращал к действительности, с которой она утратила всякую связь в мечтах о совместной жизни с Хорстом Вагнером. В тюремных коридорах она встречала своих прежних эсэсовских коллег по «Лебенсборну»: юрисконсульта Гюнтера Теша, свою начальницу Инге Фирметц и управляющего Макса Зольмана. Отвечая на вопросы американских следователей, Эмилия говорила не о задачах этой организации в отношении «нордической расы», а о социальной опеке над многострадальными матерями внебрачных детей. Такому изложению фактов и последовал Военный трибунал США в своем решении, «Лебенсборн» был признан национал-социалистическим благотворительным учреждением. Все ответственные чиновники СС, задействованные в «нордизации немецкого народа», были освобождены от обвинений в преступлениях против человечности.
В декабре 1947 года Эмилия Эдельман была освобождена из Нюрнбергской следственной тюрьмы и вернулась домой в Бад-Тёльц. В купе поезда стоял адский холод. На вокзале ее до позднего вечера терпеливо ждала сестра. Вместе они по сугробам потащили чемодан домой на Зальцштрассе. В квартире ей на шею бросилась дочь. Малышка в ночной рубашке разглядывала седые пряди матери, пока та жадно поедала полную тарелку жареного картофеля.
[(45) «Мои близкие воистину вздохнули с облегчением, когда я снова оказалась с ними, а все знакомые поздравляли меня с вновь обретенной свободой. Но что делаю я? Я стою, смотрю на них и не могу сдержать светлых слез, текущих по лицу».]
Все были уверены, что она плачет от радости, но это были слезы тоски. Больше всего ей хотелось снова собрать чемодан и сесть в поезд, идущий в Нюрнберг: она рвалась назад, в свою любовную тюрьму, к Хорсту Вагнеру.
В конце концов она призналась матери и сестре в чувствах к «высокопоставленному чиновнику» и «тайному советнику в отставке», который жил в свидетельском крыле Нюрнбергской тюрьмы, но не как заключенный, а скорее как принимающий посетителей. Должно быть, этот важный господин сумел затронуть неведомые струны в душе Эмилии. К изумлению родственников примешалось неприятное подозрение. Что это еще за чужак, которого она превозносит? Что они оба задумали?