Напряжение в семье день ото дня нарастало. Сестра нашептывала Эмилии последние сплетни. Зять уже не скрывал своего недовольства, а мать то и дело грубила по поводу и без. Даже четырехлетняя Гизела поняла, что происходит неладное, что все чего-то опасаются. Бабушка однажды в сердцах уронила, что Эмилия скорее всего вместе со своим ухажером сбежит за границу и тогда малышке будет одна дорога – в Байравис, сиротский приют неподалеку от Бад-Тёльца. Байравис было самым страшным словом для всех местных детей.
Мамины дети
Ностальгия послевоенного общества по нормальной жизни включала в себя идеал «средней семьи»: отец семейства зарабатывает, супруга печется о доме и благе детей. В конце сороковых и начале пятидесятых, разумеется, лишь немногие семьи соответствовали этому образцу. В реальной жизни в них часто царила неразбериха, какую обычно приписывают южным семейным кланам или цыганским таборам. Под влиянием обстоятельств зарождались отношения, которые через пару месяцев или лет перестраивались заново. Их сущностью была импровизация. Часто под одной крышей собирались матери с детьми, сестры и тетки, настоящие и фальшивые дяди, приемные дети, бабушки и дедушки, жертвы бомбежек, овдовевшие и осиротевшие, изгнанники и беженцы. Общей целью было выживание. Это были сообщества с численным преобладанием женщин, которые указывали друг другу, что и как делать, не пытаясь даже в этих вынужденных ситуациях находить друг с другом общий язык.
В подобных стихийных семейных ковчегах в отсутствие мужчин женщинам, чтобы выжить, приходилось распределять работу между всеми, и изменилось их отношение к детям. Женщины передали им те обязанности, которые в нормальной семье исполняют взрослые. Подростки целыми днями присматривали за своими младшими братьями и сестрами. На черном рынке, где покупали или попросту воровали продукты, некоторые дети справлялись лучше взрослых. Многие женщины, работавшие на пределе своих физических и моральных сил, видели со смешанным чувством облегчения и стыда, от скольких забот могут избавить их дети: они вдруг повзрослели и встали плечом к плечу с матерями. Из сыновей и дочерей получились собеседники, наперсники, советчики и товарищи. А сами женщины старались одновременно быть им и матерью, и отцом: разрешать и запрещать, прощать и наказывать. Воспитывать с любовью и твердостью.
В феврале 1948 года Эрла Лудин отвезла свою старшую дочь Эрику в университетскую клинику в Тюбингене. Она подметила у дочери некоторые тревожные симптомы. Девочка жаловалась то на боль в животе, то на головную боль, плохо спала и быстро теряла силы. Кроме того, Эрика сильно раздалась в бедрах – как раз в том возрасте, когда дети чаще, наоборот, худеют. Тюбингенские врачи были весьма встревожены и поместили девочку в клинику для длительного обследования. С началом проявлений болезни возникла и особенная близость матери с дочерью, став точкой опоры, которую обе утратили со смертью супруга и отца, Ханса Лудина.
Эта семейная история началась в Штутгарте тридцатых годов, когда Лудин делал партийную карьеру, а Эрла одного за другим рожала детей. Затем последовало назначение мужа на дипломатическую должность в Пресбурге, жизнь в роскошной вилле со штатом прислуги, благополучная настолько, что они смогли позволить себе еще и загородный дом в горах. Конец войны означал для нее разлуку с мужем и возвращение с детьми в усадьбу Шлёсслехоф в Швабии. Отныне для семьи началось время повседневной борьбы за жизнь, омрачаемой еще и тревогой за отца. Мать и дочь вместе переживали все новости и сообщения о нем. Письма, которые отец писал ей из словацкой тюрьмы, Эрика отдавала матери, а та бережно хранила. Учеба Эрики в школе-интернате Салем чередовалась с выходными в их крестьянской усадьбе, но размеренное течение жизни было нарушено в декабре 1947 года известием о казни Ханса Лудина в Братиславе. Эта общая утрата накрепко связала мать и дочь особыми узами.
Обследование Эрики врачами Тюбингена не дало никакого определенного результата. В начале мая 1948 года четырнадцатилетняя Эрика была выписана из клиники. Доктора не смогли определить причину ожирения и поэтому сошлись на диагнозе: гормональное нарушение. Отныне Эрла Лудин объясняла этим все странности, которые стали проявляться у дочери с течением времени. Пятеро братьев и сестер боялись каверз и издевательств Эрики во время ее приездов в Шлёсслехоф. Одной из сестер она отстригла косу, другую напугала до полусмерти и словно заранее распределила всем роли в спектакле, режиссером которого стала сама. Эрла Лудин всегда держалась изо всех сил, управляя имением и одна, без мужа, заботясь о шестерых детях. Но перед необузданным нравом дочери, столь непохожим на ее собственную холодновато-сдержанную манеру, она оказалась беспомощной. В письме свекрови Эрла Лудин писала: