В 1952 году руководитель госпиталя для ветеранов войны в Фишерхофе близ Юльцена обнародовал результаты исследования, которые взбудоражили Германию. Газеты обрушились на автора за его интерпретацию дистрофии, так как эта интерпретация отличалась от мнения большинства ученых. Исследование, в котором приняли участие 750 мужчин и женщин, привело автора к выводу о том, что дистрофия является психосоматическим заболеванием, душевный компонент которого, по меньшей мере, так же важен, как и телесный. Последствия жизни за колючей проволокой могут проявляться и много лет спустя.
В своих выводах Курт Гаугер не мог оценить, сколько несправедливости к вернувшимся было проявлено в результате неверной психологической оценки их состояния.
[(16) «Надо признать, что многих страданий можно было избежать, а многих больных уберечь, если бы полученные в исследовании данные стали бы раньше и шире известны».]
Но надежда на то, что обнародование отчета Гаугера станет переломным моментом в медицинской оценке психологического аспекта симптомов «болезни возвращения», оказалась недолгой.
В немецкой психиатрии господствовала доктрина, согласно которой ни война, ни плен не могли быть причиной душевных расстройств. Считалось, что в основе душевного расстройства пациента всегда лежат органические или врожденные нарушения. Человеческая душа, таким образом, способна выдержать любое бремя. И значит, даже такие ужасные события и переживания, как рукопашный бой, массовые расстрелы, страх смерти, убийства ни в чем не повинных людей, ничего не могли изменить.
Подобная трактовка примерно с 1950 года приобрела политическое значение, когда в рамках обсуждения федерального закона о социальном обеспечении начались дебаты относительно попечения жертв войны. В качестве экспертов были привлечены врачи-невропатологи, они должны были ответить на важный вопрос: подлежат ли тревожные состояния их пациентов такой же социальной компенсации, как ампутированная конечность или потерянный глаз? Отношение немецкой медицины к психологическим проблемам людей, вернувшихся с войны, создало собирательный образ «невротика-пенсионера», чьи истинные или воображаемые страдания должны были обеспечивать ему пенсию жертвы войны: слабак тот, кто не смог избавиться от ужаса пережитого.
Смотреть вперед и жить сегодняшним днем – таков был расхожий совет возвратившимся. Но и настоящее могло вселять не меньший ужас, потому что их встреча с родиной была совсем не похожа на возвращение блудного сына. Ориентироваться в лабиринте послевоенной жизни было тем тяжелее, чем дольше такой человек провел в рамках раз и навсегда установленного военного порядка. Поиск жилья, получение разрешения на работу, допросы в суде – такие препятствия брать их не научили.
Для многих вернувшихся с войны путь в новую жизнь начинался с потери работы. Процесс денацификации, который со временем все меньше соответствовал требованиям союзников об очищении общественной жизни Германии, тем не менее нависал над головой ищущего работу как грозовая туча. Никто не был уверен в том, что после разбирательства сможет продолжать работать по своей специальности. Корпевшие над заполнением анкеты люди были впервые вынуждены оценивать свое прошлое в категориях морали и преступления. После первого чувства облегчения, что опасность миновала, начинались сомнения в самом себе. Все искали доказательств собственной невиновности, чтобы представить их комиссии по денацификации. Путь возвращения к жизни делал из них просителей.
Многие отцы семейств опасались, что в случае негативного решения комиссии они утянут своих близких на обочину жизни. Невозможность и неспособность защитить родных были несовместимы ни со старым, ни с новым представлением о семье. Послевоенное общество кишело неудачниками и изгоями. В повествовании о немецком восстановлении историям судеб этих людей не находилось места.
На восточной окраине Гамбурга лежит район Горн. В двадцатые и тридцатые годы он был застроен многоэтажными кирпичными домами. Недалеко от городского ипподрома находится еще одна достопримечательность – «Горнский круг» – недостроенный национал-социалистами имперский автовокзал. После того как британские военно-воздушные силы нацелили свою стратегию на боевой дух немецких рабочих[44], эскадры самолетов начали атаковать восточные части этого портового города, чтобы сровнять с землей его жилые кварталы. За ту ночь, когда огненная буря[45] бушевала в Гамбурге, перестали существовать даже сами трассы городских улиц. На их месте в конце сороковых – начале пятидесятых возникли обширные кварталы общежитий казарменного типа из красного кирпича. Дома эти имели весьма непрезентабельный вид. Район Гамбург-Горн мало что выиграл от восстановления, он так и остался беднейшим в миллионном городе. Жители рифмовали название «Горн» с «Gottes Zorn»[46].
44
Речь идет о серии ковровых бомбардировок против мирного населения Гамбурга, проведенных Королевскими военно-воздушными силами Великобритании и Военно-воздушными силами США в июле 1943 года в рамках операции «Гоморра». Командование считало, что уничтожение немецких рабочих, членов их семей и их жилья столь же эффективно, как и уничтожение промышленных предприятий, где эти рабочие были заняты.
45
Ночью 27 июля 1943 г. необычно сухая и теплая погода, концентрация бомбардировок в одном районе и ограничения по тушению пожаров привели к огненной буре. Возник торнадо-пожар, загорелся асфальт улиц, мазут с поврежденных судов разлился в воду каналов и гавани, что привело к их возгоранию. Этой ночью произошло большинство смертей мирных жителей во время операции «Гоморра». Многие погибли в бомбоубежищах и подвалах: огненная буря поглотила кислород в горящем городе наверху. Сильнейший ветер, созданный огненной бурей, усиливал страшные разрушения.