Ханне Арендт было сорок два года, и более пятнадцати лет назад она покинула Германию. Шесть месяцев ездила она по стране и подытожила свои впечатления и переживания в небольшой книжке. Ее «Посещение Германии» стало самым известным произведением в жанре путевых заметок о послевоенной Германии. Как и Стивен Спендер, Арендт испытывала такое же раздражение от сентиментальности немцев, с помощью которой они старались избежать скорби, боли, стыда и вины. Арендт пришла к следующему главному выводу: немцы пустились в бегство от своей ответственности.
Почти все встречи проходили приблизительно одинаково. Она не чувствовала никакой реакции на происшедшее. Ей бросилось в глаза, что нигде так мало не говорят о кошмаре разрушения, как в эпицентре самого разрушения. В отношении захоронений на месте массовых расстрелов она не заметила ничего, кроме хладнокровия. В семьях не оплакивали должным образом даже своих мертвых. Она суммировала свои наблюдения описанием картины безумия; это описание часто цитируют:
[(5) «Среди всех этих руин немцы отправляли друг другу открытки с видами церквей и рыночных площадей, общественных зданий и мостов, которые перестали существовать».]
Несмотря на то что нацистские преступления коснулись жизни каждого человека, люди прибегали к бухгалтерским уловкам, чтобы уйти от осознания. Против жертв другой стороны выдвигали счет своих жертв. Иностранное господство в условиях союзнической оккупации они использовали как предлог для того, чтобы более или менее комфортно чувствовать себя в своей новой роли.
[(6) «Дело выглядит так, будто немцы, после того как им воспретили думать о мировом господстве, влюбились в свое бессилие».]
Освобождение вызвало обморочное оцепенение. После снятия режима военного положения с его ужасами, после двенадцати лет жизни в высочайшем эмоциональном напряжении и метаниях между пафосом, эйфорией и отчаянием люди, наконец, смогли поддаться фатализму, в котором робко прорастала надежда на спокойную повседневность. Люди стремились к одному: построить дом, разбить огород и собираться вместе за ужином. Люди жаждали покоя. Они мечтали о чем-то стабильном, сулившем безопасность.
Воплощением всех этих стремлений была семья. Только она могла возместить страшные потери. Нимб семьи не потускнел от того, что национал-социалисты для достижения своих целей объявили семью «ячейкой возрождения народной общности». При национал-социализме молодые супруги получали брачные ссуды, семьям доплачивали за рожденных детей, многодетные матери получали ордена. Фюрер неизменно трепал младенцев по щечкам. Да, семья представлялась как некий непоколебимый общественный институт, существующий вне времени. Семья действовала как магнит, способный отовсюду притянуть к себе разбросанные осколки. Собственно, даже те, кто утратил родину, все еще сохраняли семью. Тот же, кто потерял семью, лишался, таким образом, всего. Семью теперь считали становым хребтом будущего общества.
Где моя семья?
Эта сила притяжения была так велика, что посещавшие Германию люди не могли ее не заметить. В городах на Рейне и Руре Стивен Спендер наблюдал сцены, которые происходили в Германии миллионы раз. Они разыгрывались в жилых районах, утративших всякое сходство с образом нормальных городов. Насколько хватало глаз, видны были лишь руины. Фасады стояли как картонные маски, закрывая пустоты в домах. Жильцы спустились в подвалы, в завалы мусора, мебели и обрывков ковров. Вонь пожарища витала над остатками мертвой цивилизации. Тучи мух жужжали над горами пепла. Не сразу, но лишь спустя некоторое время Спендер понял, почему люди не покинули эти мертвые города, чтобы в других местах начать все сначала.
[(7) «Люди оставались в развалинах своих бывших квартир прежде всего потому, что это была единственная возможность снова собрать свои семьи. Сначала семьи были разорваны войной, а потом разделением на зоны оккупации. Сегодня самой заветной, самой сокровенной мечтой простых людей Германии является воссоединение их семей. Именно поэтому они месяцами оставались жить в подвалах под остатками своих прежних жилищ».]
На покрытых копотью фасадах домов Спендер видел старые лозунги: «Наши стены рушатся, но сердца наши несокрушимы», «День мести придет». То были напоминания о царстве призраков, рядом с которыми, словно в насмешку, появлялись вполне земные надписи мелом. Торопливо нацарапанные имена: «Фитхееры: все живы». «Семья Фогель и Брайденштайн: Шёнеберг Куфштайнерштрассе, 12». «Мы ищем вас, Эрнст и Клере». То был язык попавших под бомбежку, которые телеграфным стилем извещали о жизни и смерти. Из одной надписи на стене дома в Кельне можно было узнать итог жизни семьи Пённеров: «Прожили здесь 20 лет – в счастливом браке – все в заднице – все 4 брата и отец погибли». В этих нескольких словах экзистенциальная драма. Простой вопрос солдата, который по возвращении нашел лишь скелет своего дома, читается как записанный мелом крик отчаяния: «Где фрау Брилла?»