Полковник (шепотом). Да, натуральный бунт!
Бэкманн. Они не желают рассчитываться даже под заклятье. Они только смыкают ряды, эти гниющие, и начинается ропот. Оглушительный, грозный, глухой ропот. А знаете, что они мычат, господин полковник?
Полковник (шепотом). Нет.
Бэкманн. «Бэкманн» – вот что. «Унтер-офицер Бэкманн». Всегда «Унтер-офицер Бэкманн». И катится рев, дикий, словно какой-то бог кричит, чужой, холодный, огромный. И этот рев все растет и накатывает, растет и накатывает! А потом становится таким сильным, таким давящим, что мне не хватает воздуха. И тогда я кричу, тогда я выкрикиваюсь в ночь. Тогда я должен кричать, так страшно, страшно кричать. И от этого всегда просыпаюсь. Каждую ночь. Каждую ночь концерт на ксилофоне, каждую ночь ропот, каждую ночь страшный крик. И после я не могу заснуть, потому что ответственность-то на мне. Да, ответственность на мне. Потому-то я к Вам и пришел, господин полковник. Я хочу наконец-то нормально спать. Вот и пришел к Вам, потому что хочу спать, наконец-то нормально спать.
Полковник. А от меня-то что нужно?
Бэкманн. Я принес Вам ее назад.
Полковник. Кого?
Бэкманн (почти наивно). Ответственность. Я принес Вам назад ответственность. Вы что, забыли, господин полковник? 14 февраля? Под Городком. 42 градуса мороза. Вы приехали к нам на позиции, господин полковник, и сказали: «Унтер-офицер Бэкманн». «Здесь», – выкрикнул я. А Вы тогда – у Вас еще льдинки намерзли на воротнике от дыхания, я очень помню этот Ваш прекрасный меховой воротник – Вы тогда сказали: «Унтер-офицер Бэкманн, даю вам 20 человек под вашу ответственность. Разведайте лес восточнее Городка и по возможности возьмете пару языков». «Есть, господин полковник», – сказал я тогда. Мы выступили, мы пошли в разведку. И я – я отвечал за всех. Мы бродили всю ночь, а потом нас обстреляли, и когда мы добрались до своих, у меня не хватало одиннадцати. И я был в ответе за них. Это все, господин полковник. Но теперь война кончилась, теперь я хочу выспаться, теперь я возвращаю Вам ответственность, господин полковник. Я возвращаю ее Вам – и больше не хочу отвечать.
Полковник. Но дорогой Бэкманн, Вы напрасно так волнуетесь. Я вовсе не то имел в виду.
Бэкманн (спокойно, но очень серьезно). Нет. Нет, господин полковник. Вы имели в виду именно это. Ответственность – не просто слово, не химическая формула, обращающая светлое человечье мясо в чернозем. Нельзя посылать людей на смерть ради пустого слова. Cэтой ответственностью надо что-то делать. Мертвые – молчат, Бог – молчит. Но живые – они спрашивают. Каждую ночь спрашивают, господин полковник. Когда я потом лежу без сна, они приходят и спрашивают. Женщины, господин полковник, скорбные женщины в трауре. Старые, с белыми волосами и большими жесткими ладонями; молодые, с тоскующими, страстными глазами. Дети, господин полковник, дети, много детей. И все они шепчут в темноте: «Унтер-офицер Бэкманн, где мой отец? Унтер-офицер Бэкманн, что Вы сделали с моим мужем? Где мой отец, где мой брат, унтер-офицер Бэкманн? Унтер-офицер Бэкманн, где мой любимый? Унтер-офицер Бэкманн, – где? где? где?» – шепчут они до самого рассвета. И это только одиннадцать женщин, господин полковник, на моей совести – только одиннадцать. А сколько на Вашей, господин полковник? Тысяча? Две? Вы спокойно спите? Тогда Вам будет все равно, если я добавлю одиннадцать своих душ к Вашим двум тысячам. Вы сможете спать, господин полковник? При двух тысячах привидений? Вы сможете жить, господин полковник, хоть минуту сможете прожить и не закричать? Господин полковник, господин полковник, спокойно ли Вы спите по ночам? Да? Тогда Вам все равно, тогда и я наконец-то смогу отключиться, если Вы будете так любезны и возьмете ее обратно, эту ответственность. И тогда я отключусь со спокойной душой. Со спокойной душой, да, господин полковник, со спокойной душой.
И тогда: спать! О Боже, спать!
Полковник (сначала не может выдохнуть, а потом смеется над собственной впечатлительностью, но без неприязни, скорее лукаво и грубо, добродушно, говорит очень неуверенно). Молодой человек, молодой человек! Уж и не знаю, не знаю. Может, Вы скрытый пацифист? Или анархист, да? Но (смеется сначала неловко, а потом его добротный прусский оптимизм побеждает, и он хохочет во все горло.) дорогой мой, дорогой мой! А ведь Вы жулик, да? Я прав? А? Ведь Вы мошенник, верно? (Смеется.) Прекрасно, парень, прекрасно! А Вы и правда ловкач! Нет, но эти глубокомысленные шуточки! Знаете (Прерывается, чтоб отсмеяться.), знаете, со всем этим, с этим номером, Вам бы на сцену, правда! Ну точно, на сцену! (Полковник не хотел оскорбить Бэкманна, но он слишком здоров, он простой старый солдат и может принять сон Бэкманна только за шутку.) Эти идиотские очки, эта дурацкая стрижка. Вам сюда еще музыку надо. Господи, а сон! Прыжки-то, прыжки под ксилофон! Нет, дорогуша, Вам обязательно надо на сцену! Публика животики надорвет! Ах Господи! (Смеется до слез, не может отдышаться.) А я-то и не понял сначала, что Вы играете смешную сценку. Я-то всерьез думал, у Вас не все дома. Не дошел, что Вы комик. Нет, правда, дорогуша, Вы нам чудесный вечер подготовили, Вас надо наградить. Знаете что? Идите вниз, к моему шоферу, спросите горячей воды: помоетесь, побреетесь. Приведете себя в человеческий вид. А потом пусть шофер даст Вам какой-нибудь мой старый костюм. Ну да, я серьезно! Избавьтесь от этого Вашего тряпья, наденьте мой старый костюм, наденьте, Вы спокойно можете это сделать, и тогда– Вы снова человек, мой мальчик! Станьте сперва опять человеком!!!
Бэкманн (проснулся и впервые очнулся от своей апатии). Человеком? Опять? Я должен сперва опять стать человеком? Да? А вы кто? Вы люди? Люди? А? Что? Как? Вы – люди? Да?!
Мать (вскрикивает резко и пронзительно, что-то разбивается). Нет! Он убьет нас! Не-е-ет!!!
(Чудовищный шум. Члены семьи полковника возбужденно кричат, перебивая друг друга.)
Зять. Держи лампу!
Дочь. Спасите! Свет погас! Мамочка разбила лампу!
Полковник. Тише, дети!
Мать. Да зажгите свет!
Зять. Где эта лампа?
Полковник. Вот. Вот же она.
Мать. Ну, слава Богу, свет.
Зять. Мужик-то свалил. И, похоже, наш приятель нечист на руку.
Дочь. Одна, две, три – четыре. Нет, все на месте. Только блюдо разбили.
Полковник. Вот черт, чем же он мог поживиться?
Зять. Может, и впрямь просто псих?
Дочь. Нет, гляньте! Бутылка пропала.