Ее помощницы не могут сдержать слез и с рыданиями покидают Овальный кабинет. Джеки так и стоит посреди комнаты, а вокруг суетятся рабочие, развешивая последние картины. «Наверно, мы мешаем», — тихо произносит она.
«И вдруг, — рассказывает Дж. Б. Уэст, — мне вспомнился день, когда она впервые переступила порог Белого дома и так же, как сегодня, казалась такой беззащитной, ранимой, одинокой. Она осмотрела всю комнату: вот тут стоял письменный стол Джона, здесь на стене висели фотографии Джона и Кэролайн, — а потом повернулась и вышла».
Они усаживаются в другой комнате, где поменьше народу, и Джеки, глядя в глаза Уэста так пристально, словно хочет прочесть в них искренний ответ, спрашивает:
— Мои дети… Они хорошие, правда?
— Конечно.
— Они не избалованы?
— Разумеется, нет.
— Мистер Уэст, хотите остаться моим другом на всю жизнь?
Мистер Уэст был слишком взволнован, чтобы ответить. Он просто кивнул.
Через несколько дней он получил от Джеки письмо: в нем перечислялись все мелочи, которые следовало довести до сведения миссис Джонсон. «Я улыбнулся про себя. Несмотря на горе, миссис Кеннеди не забыла упомянуть о пепельницах, о каминах, о вазах и букетах, в общем, обо всех деталях интерьера…»
Когда миссис Линдон Джонсон дочитала этот длинный список, она изумленно воскликнула: «Как она может в такие дни думать обо мне, обо всех этих мелочах?»
После похорон, вечером, пренебрегая советами близких людей, она устраивает праздник: в этот день ее сыну исполнилось три года. Вместе с ним она задувает свечки на пироге, поет: «С днем рожденья, Джон-Джон», вручает ему подарки и любуется своим мальчиком, таким веселым и беззаботным: он еще слишком мал и не понимает, что случилось. Через неделю она отмечает день рождения Кэролайн. Дети должны жить по-прежнему. Горе, траур — все это должно обойти их стороной. Джеки так решила.
Затем она с детьми переезжает в маленький особняк в Вашингтоне. Она держится все с тем же горделивым достоинством: отныне ее миссия — хранить память о муже. И все так же отстраненно. Новый президент, Линдон Джонсон, настойчиво приглашает ее на приемы в Белом доме. Он хочет, чтобы она хоть немного развеялась, и, кроме того, хочет привлечь ее в свой лагерь. Ведь на носу выборы, а Джеки — поистине бесценный союзник. Но она всякий раз отклоняет приглашение. Она придумала Джонсонам прозвище: «полковник Кукурузная Лепешка и его маленькая свиная отбивная». Однажды Линдон Джонсон, позвонив ей в очередной раз, имел неосторожность назвать ее «милочка моя». Джеки в ярости бросает трубку. «Как он смеет называть меня «милочкой», деревенщина, ковбой неотесанный! За кого он меня принимает?»
Оказавшись в Белом доме, Джеки хотела схватить историю в охапку. А теперь стала ее пленницей. После смерти Джона она превратилась даже не в символ — в икону. Мадонну в трауре, перед которой преклоняет колена весь мир. У ее дверей стоят автобусы с туристами, желающими хоть мельком на нее взглянуть, на тротуаре с утра до вечера топчутся зеваки: когда Джеки выходит на улицу они пятятся назад, словно им явилась святая, пытаются дотронуться до детей. Это место паломничества, вроде грота в Лурде. Джеки боится выходить из дома и живет затворницей. Она перестала заботиться о своих туалетах, одевается как попало. Глаза обведены темными кругами, она вздрагивает от малейшего шума. Речь ее бессвязна, она снова и снова вспоминает различные эпизоды своей жизни с Джоном. И ту страшную минуту, когда хирург «сказал, что мой муж умер, больше ничего сделать нельзя». «Все было кончено, — рассказывает Хейман. — Они накрыли его белой простыней, которая оказалась слишком коротка: из-под нее высовывалась нога белее самой простыни. Джеки поцеловала эту ногу. Потом натянула на нее простыню. Поцеловала Джона в губы. Глаза у него еще были открыты, она поцеловала их тоже. Поцеловала его руки, пальцы. Потом взяла его руку в свою и, несмотря на наши уговоры, все никак не отпускала».