У Доротео почти не было приятелей. Очень редко коротал он вечер с каким-нибудь жильцом под стать ему самому.
Доротео был женат и имел двух малолетних дочек. Жена его — некоторые уверяли, что она похлеще мужа, — пользуясь страхом, который Доротео нагонял на людей своим мундиром, в крик ругалась и бранилась с соседями.
Подойдя к двери, Матиас постучал по стеклу костяшками пальцев.
Изнутри донесся шум торопливых шагов. Затем раздался щелчок выключателя.
— Это ты, Матиас?
Матиас на миг задержался в полутемном коридорчике, моргая.
— Матиас, — сказала жена, — я тебя совсем заждалась. Приходил привратник за квартплатой, сказал, если завтра не внесем, нам плохо придется.
Матиас ничего не ответил. Остановился перед открытой дверью. Засунув руки в карманы брюк, он смотрел на жену, словно не видя и не слыша ее.
У Марии было широкое смуглое лицо с выдающимися скулами.
— Ох, как я ждала тебя! Узнал что-нибудь новое? Есть какие-нибудь новости насчет работы?
— Нет, никаких, — ответил наконец Матиас.
Едва приметная улыбка замерла на ее губах. Она приподняла плечи и вдруг крепко обняла его:
— Ну, ничего не поделаешь!
Он чувствовал тяжесть ее тела, повисшего у него на шее, тепло ее груди, округлость живота, шершавую кожу рук и короткое жаркое дыхание.
— Оставь, Мария. Мне сейчас не до этого.
Матиас отстранился от жены, прошел через прихожую и сел за обеденный стол.
— Сеньора Луиса передала, что можешь обедать спокойно, раньше пяти ваша очередь в угольной лавке не подойдет.
В обеих соседних комнатах раздавались шаги их жильцов, голос женщины, по имени Ауреа, высокий и монотонный, как назойливый тягучий припев. Матиас попытался разобрать слова, но тут же отвлекся, застучав своими широкими, короткими пальцами по столешнице.
— Не стучи, меня это раздражает.
Хоакин отложил газету и спросил отца:
— Ну как, удачный поход?
— Пока ничего не известно. Говорят, нас несколько сотен, кого должны проверить, так что это займет много времени. Кое-кто, конечно, останется без работы.
— Но тебе-то должны дать. У тебя нет никаких политических грехов.
— Привратник заявил, что он нас, мол, раскусил, что будто ты копал окопы для красных, — сказала Мария.
— А тебе бы следовало придержать язык за зубами. С привратником надо быть поосторожней, еще, чего доброго, впутает нас в какую-нибудь историю.
— Я ничего ему не говорила, это он сам наплел.
— Вот что. Я не желаю знать никакой политики. Прежде не желал, теперь тоже. Каждый живет как умеет. Ну, был членом ВСТ[4]. Надо же было где-то числиться. А теперь должен за это расплачиваться.
— Знаешь, отец, — доверительно сказал Хоакин, — вчера я зашел в английское посольство за бюллетенем новостей и…
Матиас быстро взглянул на сына. Услышав его слова, он даже переменился в лице.
— Я запрещаю тебе ходить туда! Понял? Запрещаю! Не хватает еще, чтобы ты втянул меня в новую историю. Если тебе нравится заваривать кашу, действуй один, а меня в эго дело не впутывай, я знать ничего не желаю. Довольно с меня моих забот, а как там идет война, мне безразлично. Я ни за тех, ни за других. У меня нет ни работы, ни денег. Понял?
— Ладно, отец, — Хоакин встал. — Не беспокойся, ищи себе свои деньги. А я пойду работать.
— Вот так и надо. Не суй ни во что носа и приноси домой деньги.
Матиас сидел неподвижно, пока Мария накрывала на стол. Неприятно задетый словами Хоакина, он безучастно обводил взглядом стены столовой. Как раз напротив висел свадебный портрет: он с первой женой. За раму, в уголке, была засунута фотография новорожденного Хоакина. От Марии, второй его жены, детей у него не было.
Столовая была просторная, с большим окном и тремя дверями. Окно, сейчас открытое, выходило во двор. Виднелась кухня соседей, живущих напротив. Одна из дверей, тоже открытая, вела в супружескую спальню. Другая, плотно притворенная, отделяла комнату, которую снимала Ауреа с двумя племянниками. Третья дверь, всегда распахнутая настежь, вела в коридор и прихожую. Донья Пруденсия, другая их жиличка, занимала маленькую комнату с отдельным входом из коридора. Рядом с этой комнатой располагались кухня и уборная.