Трамваи ходили пустые. Лишь изредка в вагоне мелькала фигура одинокого полицейского или гражданского гвардейца. Вагоновожатые и кондуктора удовлетворенно улыбались, когда пустые вагоны отходили от остановки, не приняв ни единого пассажира.
Хоакин, Аугусто и Энрике встретились на площади Диего де Леон, как условились накануне. Пришли Гонсалес и еще несколько рабочих с завода.
— На мосту Трес Охос повесили республиканский флаг. Вчера вечером водрузили. Мне рассказал наш сосед. Говорят, полиция всю ночь колесила по кварталу. Задержали нескольких парней, — сообщил один из рабочих, живший в районе Вальекас.
— Дадут им теперь касторки, — сказал другой рабочий.
— Еще рано. Может, зайдем в таверну на улице Картахена, пропустим по рюмочке?
— А знаете, отсюда до завода рукой подать. Ездишь всегда на трамвае, даже не представляешь, сколько туда ходу.
— А от моего дома семь километров топать, — сказал житель Вальекаса.
— Ты вспомни Родриго, он в Посуэло забрался.
Небольшими группами рабочие пересекли бульвар Рондо и вступили на улицу Мехико. Еще не пробило половины восьмого утра. Тележки мусорщиков стояли, прислоненные к подъездам домов, у тротуаров возвышались огромные мешки с мусором.
Они повернули за угол улицы Мехико и направились по Картахене. Трамваи по-прежнему ходили пустые.
— Сегодня трамвайная компания не заработает и медяка, — рассмеялся Лукас.
Таверна располагалась в конце улицы. Работник поднимал железные жалюзи, мальчик из таверны подметал тротуар у входа.
Хоакин с товарищами, толкнув дверь, вошли в таверну. Напротив входа возвышалась стойка, уставленная винными бутылками, банками с огурчиками и перцем. Узкое помещение вытянулось в форме буквы L. Деревянные столики с грязными столешницами выстроились вплотную к стене, оставляя лишь узкий проход к стойке.
У стойки одиноко маячил приземистый худенький человек в синем пиджаке и вельветовых штанах. Маленькими глотками он тянул вино.
— Что будем пить? — спросил Аугусто.
— По рюмочке крепкого, — ответил андалузец.
— Мануэль! — позвал хозяин таверны.
— Что вам? — ответил мальчик, подметавший тротуар.
— Вытри со стола, — велел хозяин.
Все уселись, и молодой официант расставил на столе рюмки.
— Эй, проснись! — крикнул андалузец товарищу рядом с ним. Рабочий спал, уронив голову на руки.
— Я совсем не спал. Вчера вечером пошли с женой в кино, а потом она потребовала, чтобы я поиграл с нею. Так всю ночь и не сомкнул глаз…
— Черт бы побрал этого Элеутерио. А я и не знал, что он любитель по этой части, — заметил андалузец.
Элеутерио, взяв в руки рюмку, казалось, проснулся. С интересом стал рассматривать развешанные по стенам афиши, извещавшие о бое быков.
— Этот Лискано ни в зуб ногой.
— Кто-кто? — спросил андалузец.
— Да этот Лискано, новичок, — ответил Элеутерио, указывая на афишу.
— Эй, Фео! Ты что, клюкаешь по случаю забастовки? — насмешливо спросил Аугусто.
— Да я всего две рюмки, подумаешь!
— Я вижу, тебя хлебом не корми, а дай выпить.
— Как всем. Ничуть не больше.
Низенький человечек у стойки, по-прежнему не оборачиваясь к заводским, заказал еще стакан вина.
— А знаешь, Луми, — обратился он к хозяину, — ты сегодня с этими пешеходами здорово заработаешь.
Хозяин только пробурчал что-то в ответ. Мальчик из таверны, разбросав опилки, принялся подметать пол.
— Пепе стал беляком, уж поверьте. Вчера все ходил и бубнил, что не знает, как ему поступить.
— А прежде был большой забияка. Все вопил, что мы ведем себя как тряпки.
— Тряпкой был его папаша.
— Я считаю, что забастовка — это наш долг, — сказал Аугусто.
— Наш долг — бороться за свои идеи, за достоинство трудящегося человека, — добавил Энрике. — Бойкот, забастовка — это высшее проявление классовой сознательности.
— Есть еще немало таких, которые считают себя пупом земли, только и знают, что языком чесать. А посмотришь на них в минуту опасности, так они этот язык словно проглотили, — вставил Хоакин.
— Это точно, так их и разэдак! — согласился андалузец.
— Ну что, смоемся? — предложил Элеутерио. Он уже совсем проснулся.
— Раньше опрокинем по последней, назло врагам и уродам. Я угощаю всех! — сказал Аугусто.
Выпив, они вышли на улицу. Группа их постепенно увеличивалась. К ним присоединялись все новые и новые рабочие.
— Ну, как оно, Перико?
— Сам видишь, шагаем!..
— Что скажешь, Эутикио?
— Да ничего. Я не создан для рысистых испытаний.