— Ну, ты еще ничего, бодрячком.
— Не думай. Шестьдесят четыре уже стукнуло. Года свое берут. И еще ревматизм. Вредная штука.
— Ну, один день ничего, Эутикио.
Перегородив улицу поперек, шла стайка девушек. Взявшись под руки, они пританцовывали и пели:
Дойдя до завода, рабочие останавливались у входа, переговаривались, делали замечания. Особенно громко и звонко щебетали заводские девушки.
— Вон идет хозяин!
— Сколько работаю, а еще никогда не видал хозяина так рано.
— Ох и настроение, видно, у него!
— Теперь над ним насмехаются. Но хорошо тому, кто смеется последним.
— А мы и будем смеяться последними.
В цехах при появлении хозяина или инженеров рабочие начинали громко разговаривать и даже свистеть.
— Вы, кажется, пришли работать, а не болтать попусту. Так ведь? — прицепился к Энрике хозяин. — И имейте в виду, я сообщу в профсоюз о каждом, кто сегодня опоздает к смене или будет отлынивать от работы.
Ответ токаря ни хозяин, ни инженеры не слышали. Они удалились в контору.
— Не то запоете, когда у нас будет свой профсоюз, настоящий рабочий профсоюз, — сказал Энрике, окинув взглядом товарищей.
Вечером Хоакин с Пепитой отправились навестить Антонию. Она теперь жила на новой квартире.
— Проходите, проходите, не останавливайтесь в дверях, — пригласил Луис.
— Как вы поживаете?
— Помаленьку.
Прямо от входа тянулся длинный коридор с дверями по обеим сторонам. На пороге одной из них, сидя в кресле, шила женщина.
— Это наши друзья, донья Эмилиана, — сказала Антония, обращаясь к женщине. — Пришли проведать нас.
— Очень приятно. — Донья Эмилиана подняла от шитья глаза, чтобы взглянуть на пришедших.
— Какая огромная квартира, — заметила Пепита.
— Да, теперь такие не строят, — ответила хозяйка.
— Вы правы.
— Пойдем к нам в комнату, — предложил Луис.
— Как скажете.
— Всего хорошего, донья Эмилиана, — попрощалась Антония.
Проходя по коридору, Хоакин спросил:
— Как вы с ней уживаетесь?
— До сих пор хорошо. Она ни во что не вмешивается. Конечно, мы тоже ей не мешаем. Все время сидим у себя, — сказал Луис.
Они вошли в комнату. Сквозь балконную дверь струился вечерний свет.
— Какая красивая комната.
— Да, неплохая.
— Что ни говорите, ну просто прелесть.
— У вас много мебели?
— Вот, что видите. Вся перед вами.
— Кровать, книжную полку, столик на колесиках и два стула дала донья Эмилиана.
— Вам бы нужен шкаф, — сказала Пепита.
— Если б только шкаф, — усмехнулся Луис.
— Когда Луис получит деньги за переводы, которые он делает, мы обязательно купим шкаф. А пока держим одежду вот в этих ящиках. Неудобно, конечно, и портится.
— У Антонии золотые руки, это она соорудила комод для белья. Купила несколько ящиков из-под табака и сама сделала, — объяснил Луис.
— Садитесь на стулья, у нас их всего два, — с улыбкой сказала Антония.
— А вы как же?
— Мы на кровати.
Девушки стоя шушукались о своих делах. Хоакин с Луисом сели на стулья.
— Где ты работаешь? — поинтересовался Хоакин.
— Практикантом у одного знакомого адвоката. Хожу только по утрам. Платит мне тысячу в месяц. Это, конечно, мизерно, но другого пока ничего нет.
— Да, это очень мало.
— По вечерам даю уроки в школе. Имею три часа. Получаю за это восемьсот. Еще делаю кое-какие переводы. Вот так помаленьку и выкручиваемся.
— Да садитесь вы, — сказал Хоакин девушкам.
— Сейчас, сейчас, — ответила Антония. Она показывала Пените свои платья.
— У меня слюнки текут. Ты прямо настоящая замужняя сеньора.
— Ничего, скоро и ты такой станешь.
— У вас будет ребенок?
— Да, — ответила Антония.
— А на каком ты месяце?
— На третьем, так, что-нибудь в октябре-ноябре, — сказала Антония, считая на пальцах, сколько осталось времени до рождения ребенка.
— Вы довольны?
— Еще бы. Конечно, довольны.
Жизнь Антонии после замужества в корне изменилась. Печаль ушла, стала лишь далеким, неприятным воспоминанием, горьким плодом, от которого ей пришлось вкусить. То, о чем она прежде думала как о несбыточном, теперь принимало реальные очертания. Антония была беременна и вся светилась тихой радостью. Порой она клала руки себе на живот, чтобы ощутить растущую в ней новую жизнь. Ибо женщина, так полагала Антония, должна быть подобна земле для крестьянина — нивой, на которой взрастает зерно.