Через несколько дней сколотили первую партию пересыльных. Энрике попал в нее. В закрытых грузовиках их доставили на железнодорожную станцию и там погрузили в товарные вагоны. Путешествие — они останавливались чуть ли не на каждом полустанке — длилось три дня. И почти все это время вагоны были наглухо закрыты. Пленники не видели дневного света. Ехали в такой тесноте, что негде было прилечь. Воздух в вагонах был удушающе спертым. Пахло сыростью, потом, немытым телом. Моча, с трудом просачиваясь между досками, скапливалась на полу вагонов лужами.
В новом концлагере томились тысячи людей. Прямоугольник футбольного поля был обнесен двойным рядом колючей проволоки. По углам возвышались дозорные вышки с пулеметами, направленными внутрь лагеря.
После нескольких дней пребывания в лагере офицер-фалангист составил на Энрике карточку. Пленные выстроились четырьмя очередями к четырем деревянным столам, за которыми сидели следователи, ведущие допрос.
За одним из столов расположился офицер-фалангист, за другим — офицер из рекете[6]. За третьим обосновался военный священник, а за четвертым — альферес[7]. У каждого из них лежала кипа списков, напечатанных на машинке.
— Вставай в очередь к рекетисту, — посоветовал кто-то Энрике.
— Кажется, он ничего, — добавил другой боец.
Когда подошла очередь Энрике, офицер, посмотрев на него в упор, спросил:
— Как твое имя?
— Энрике Гарсиа.
Офицер порылся в списках. Отложив их в сторону, он сказал:
— Здесь тебя нет.
За соседним столом раздался голос фалангиста.
— Ладно, мы еще посмотрим, правда ли это. Я вам всем ни на грош не верю. В прошлый раз один тоже плел невесть что. А потом оказался матерым красным. Под конец совсем разошелся, орал лозунги перед расстрелом.
Офицер из рекете закурил сигарету и снова посмотрел на Энрике.
— Ты почему здесь?
— Меня задержали в Мадриде.
— Что делал во время войны?
— Служил капралом в противотанковом расчете на Центральном фронте.
— Какие политические должности занимал?
— Никаких.
— Ты из какой дивизии?
Офицер снова порылся в списках.
— Можешь идти, тебя нет ни в одном из списков. — сказал он.
Энрике возвратился к своим товарищам по несчастью. В лагере скопилось огромное количество пленных. Их уже негде было разместить. Каждая группа людей после дачи показаний направлялась в определенный сектор лагеря и уже не могла оттуда никуда двинуться, если снова не вызывали на допрос.
Бойцы-республиканцы спали под открытым небом, завернувшись в шинели. Никто не умывался, ни у кого не было смены белья. Дни тянулись тягостно-медленно, печально. Все были в напряжении, в ожидании беды, страшились услышать, как рупор громкоговорителя позовет в барак для нового допроса. Nоска и голод терзали пленников. На паразитов, облепивших тело, уже никто не обращал внимания, все чесались так, что на коже образовывались язвы.
Из отхожих мест, которые не вычищались, невыносимо воняло.
По обе стороны от Энрике спали двое пленных, задержанных на Валенсийском шоссе, когда они возвращались домой. Одному из них, совсем молоденькому, не было и семнадцати. Другой, уже в летах, весь день лежал на земле, неотрывно глядя в небо.
— Послушай, да перестань ты думать, — говорил паренек пожилому солдату. — Еще, чего доброго, свихнешься или заболеешь. Главное — не поддаваться, не падать духом.
— А что ты хочешь, чтобы я делал?
— Не знаю… Ну хоть встань, поговори с товарищами, а так того и гляди вынесут тебя вперед ногами.
Вести распространялись по лагерю с быстротой молнии.
— Вчера прибыла комиссия из Ла-Манчи. Увезли с собой несколько человек. Расправятся с ними на местах. Посадят в тюрьму или расстреляют.
— Солдат, мелкую сошку, говорят, отпустят.
По утрам их будили сигналом трубы, игравшей зорю. Капрал в сопровождении двух солдат раздавал по банке сардин и по одной галете на пять человек.
— Вот уж три дня не хожу по нужде. В нас и дерьма-то не осталось. Как ни стараюсь, ничего не получается.
— Если хочешь, я из тебя выковыряю.
— Ладно, давай!
Пленные помогали друг другу облегчаться с помощью консервного ключа.
Часто по ночам группы арестованных совершали побег. Одним это удавалось, другим нет. Тех, кого ловили при попытке к бегству, расстреливали на рассвете. В назидание выстраивали всех пленных, чтобы присутствовали при экзекуции.
За три месяца пребывания в концлагере Энрике страшно распух, он едва держался на ногах. Каждый день кто-нибудь из пленных умирал. Болезни беспощадно косили людей.