Иногда Хоакин делился с Хуаном своими личными заботами, рассказывал о домашних делах, просил у старшего друга совета.
— В таких вопросах советовать трудно. Мы живем в плохое время, время трудных испытаний. Твой отец, да и другие — не думай, что он в единственном числе, — не уразумели урока. Ясное дело, для того чтобы судить о человеке, надо знать о нем больше: как он живет сейчас, как жил прежде…
— Знаешь, — сказал он как-то Хоакину, — надо запастись терпением. Вчера я был на вокзале, провожал одного родственника. Видел там два состава, груженных оливковым маслом и рисом. На них висели таблички, я подошел прочесть. И что ж, ты думаешь, там было написано? «Испанские излишки для Германии». Надо ж, отчубучили: излишки!..
— Говорят, мы платим долги за войну, — сказал Хоакин.
— Я тоже так считаю, какие же у нас излишки…
Хоакин недолго проработал в пекарне. Он устроился на завод в предместье. Изредка навещал сеньора Хуана.
— Ну, как у тебя идут дела, паренек?
— Учусь, хочу стать мастером.
— Это хорошо. В один прекрасный день понадобятся рабочие, соображающие что к чему.
А вскоре учеба и работа заполнили все его время, и Хоакин перестал навещать своего друга.
Она подъела все, что нашлось в доме. На кухне было темно, но она не испытывала желания зажечь свет.
Мария пристроилась на низком, из гнутых прутьев, стульчике с камышовым сиденьем, прислоненном к кафельной стене, рядом с потухшим очагом. Наклонившись вперед, положила лицо на ладони рук, локти уперла в колени.
Оторвав взгляд от подола платья, почти бессмысленно Мария взглянула в окно, выходившее во двор. Там, за окном, начиналась еще одна ночь. Луна, круглая, как монета, внезапно вынырнула из-за соседней крыши, словно привязанная на веревочке. Затем взгляд Марии на миг задержался на голубой клеенке, покрывавшей кухонный стол. Местами она протерлась, и виднелась основа.
В голову лезли всякие глупости. Мысли, бессвязные и пустые, кружились в нескончаемом водовороте, не обретая конкретной формы. Она замурлыкала песенку, которую во все горло распевал кто-то на другом этаже.
Снова глотнула вина.
Песня внезапно замолкла. Мария некоторое время напряженно прислушивалась, ожидая, не раздастся ли она снова. Но до нее доносились лишь шум со двора да стук капель, падавших из крана.
Ей стало лучше. Какой бы несчастной чувствовала она себя, если бы не могла напиваться. Все печали и невзгоды, обрушившиеся на нее, причиняли ей физическую боль. Они комком застревали у нее в горле.
Еще глоток.
В кухню вошла Ауреа. Мария инстинктивно спрятала бутылку под стул.
Ауреа вздрогнула, когда зажгла свет.
— Что вы тут делаете в темноте, сеньора Мария? Ну и напугали вы меня.
— Не знаю. Вроде с потушенным светом лучше. Да и денег меньше уходит. А то к началу месяца слишком много набегает по счету.
Ауреа помешала Марии. Она словно нарочно пришла нарушить ее покой в этом тихом убежище.
— Каждый день все дорожает и дорожает, ну что за паршивая жизнь! — заметила Ауреа.
Она ходила от плиты к раковине. И при каждом шаге шлепанцы соскакивали у нее с ног.
— А к чему приводят эти повышения, сами знаете. Все больше и больше записей в тетрадке. Не представляю, до чего мы докатимся. Знаете, сколько я отдала за две булки хлеба? Не поверите. По три песеты за каждую, а в них и по сто граммов не будет.
Ауреа принялась мыть посуду, сложенную в раковине; потом ополоснула ее, подставив под струю воды. На руках ее виднелись пятна от наждачного порошка.
«Когда она наконец кончит свое мытье и оставит меня в покое?» И мысли Марии, скакнув, словно полевой кузнечик, унеслись к тому времени, когда она впервые познакомилась с Матиасом.
Видный мужчина был этот водитель трамвая. Молодой, смуглый, с очень приятной улыбкой. Мария была довольна. Она стояла на задней площадке вагона, прислонившись спиной к стеклу. Правой рукой доставала щепотки песка из специального ящика и через отверстие в полу сыпала на рельсы. Делала она это не задумываясь, смотря на широкую спину мужчины, который уверенно вел трамвай.