— У них кавалерия, — предупредили милисиано.
Весь день среди крестьян только и разговоров было, что о делах на фронте. С каждым часом бои становились все жарче. Фронт приближался. В полдень прилетели первые самолеты; они бомбили и обстреляли из пулеметов шоссе и улицы селения. К вечеру бой уже развернулся у самого кладбища.
Более половины крестьянских семей убежали в горы. Другие ушли по мадридскому шоссе. Одни убегали поспешно, бросив все, унося только то, что было на себе. Другие, взвалив на повозки или навьючив животных, увозили весь домашний скарб, вплоть до упряжи и сельскохозяйственного инвентаря.
Семья Франсиско ждала до последней минуты: а вдруг бой выиграют свои. Долгие часы сидели они в хлеву, прижавшись к стене, примыкавшей к дому. Франсиско изредка бегал на командный пункт, расположенный в здании аюнтамиенто[2], пока однажды, вернувшись, не сказал:
— Придется уходить.
Жена Франсиско быстро одела детей: мальчика и девочку, еще совсем несмышленышей. Они не понимали, что творится кругом. Только чувствовали, как страх сжимает горло и неприятно сосет под ложечкой. Дети плакали, слезы текли из сонных глаз.
— Пошли, пошли, — торопил отец, распрягая мула и выпуская на волю маленькое козье стадо. — Они уже совсем близко, бери сына за руку и не выпускай ни за что на свете. А я возьму дочку.
Снова началась бомбардировка. Раздавался приглушенный расстоянием, размеренный рокот орудий, стрекотание пулеметов, треск винтовок, назойливый и упрямый, как пение птиц осенью.
— А как же дом? А как же вещи? — спрашивала жена Франсиско.
Они вышли на улицу. И в нерешительности остановились, не зная, куда идти. Потом бегом припустили к оливковой роще.
Жена Франсиско на бегу молилась, призывая на помощь всех святых.
— Господи, не оставь нас, не оставь.
Они бежали пригнувшись вплотную к оградам. В огородах заливались псы. Мужской голос крикнул им вдогонку из-за придорожной изгороди рядом с церковью:
— Стойте!
Они плюхнулись на землю, как раз когда раздался залп. Пули полоснули по церковной ограде. Несколько милисиано подошли к беженцам.
— Кто вы такие?
— Я Франсиско, с улицы Реаль, — ответил крестьянин.
— А я уж думал, вы легионеры, — пояснил один из милисиано. — Потому вас и обстрелял.
— Не волнуйся, враги еще не вступили. Береги патроны: они тебе скоро понадобятся, — сказал другой.
Семья Франсиско поднялась с земли.
— Ступайте, ступайте, — разрешили им милисиано.
Крестьяне снова побежали в сторону оливковой рощи, а милисиано, прижимаясь к фасадам домов, углубились в селение.
— Давайте хоть немного передохнем, — предложила жена Франсиско. — Присядем, что ли. мне дышать нечем. Сейчас пойдем, Пако.
— Надо идти, отдохнем в роще. Здесь нельзя задерживаться.
— А до хутора дяди Хуана еще далеко? — спросила женщина. — Хороший он человек, дядя Хуан.
— Не очень далеко, да надо выходить на шоссе. С часок примерно будет.
— А может, тут пройдем?
— Нет, тут нельзя. По шоссе лучше, вдруг еще на грузовике подвезут.
В оливковой роще уже прятались соседи, друзья знакомые, повсюду слышались голоса. Группа милисиано разговаривала с крестьянами.
— У них пушки и пулеметы. Ничего не поделаешь. Я так стрелял, что у ружья чуть стволы не разорвало. Все руки пожег, — сказал крестьянин, сидевший под старым оливковым деревом и смазывавший охотничье ружье. — А вот это, — продолжал он, кивая на ружье, которое лежало у него на коленях, — принадлежало Игнасио, я взял его, когда у бедняги оторвало голову.
Рассветало, когда они достигли шоссе. Холмы на дальнем краю селения уже скинули покрывало ночи. Горы на горизонте постепенно меняли цвет. Розовая трепетная дымка ползла по небу, гася звезды. Тени медленно отступали, цепляясь за бугры и купы деревьев при дороге. Свет заливал поля, открывая взору пойменные луга у ручья. Над Толедскими горами всходило солнце.
В селении трещали винтовки, словно по окнам хлестал холодный зимний дождь.
Семья Франсиско, остановясь передохнуть на пригорке у шоссе, оглянулась и посмотрела назад. Вдали поблескивали винтовки милисиано; марокканская конница пыталась обойти с флангов защитников Республики.
Там осталось их селение. В глубине дороги четко выступали его руины.
Подул ветерок. Дым пепелищ потянулся к западу, причудливо извиваясь в воздухе.
— Горят хлеба за рекой, — сказал Франсиско, и голос его, суровый и мрачный, дрогнул.
Но ветер донес не только дым, но и дыхание лета. Запах кустов хара и хлебов, соснового бора и пение птиц.