Женщина снова умолкла и еще ниже опустила голову. В домах, па улице, в магазинах и лавках — всюду шептались о происходящих событиях. Редко выдавался день без новых арестов.
— Я заплачу завтра, дон Доротео.
— Когда мне зайти получить деньги?
Женщина задумалась.
— Надо продать приемник, — пробормотала она.
— Так утром или вечером? — настаивал привратник.
— Лучше вечером.
— Хорошо. Но знайте: если завтра не внесете плату, послезавтра квитанции будут в суде.
Она затворила дверь и долго стояла неподвижно, вцепившись в щеколду и прислонясь лицом к стеклянному глазку в двери.
Тяжелые и твердые шаги привратника удалялись по коридору.
Наконец она отошла от двери. Пересекла прихожую и вошла в столовую.
— Слышал, Хоакин?
— Да, чтоб он сдох! Похоже, ему доставляет удовольствие мучить людей.
— Может, Матиас уже узнал что-нибудь насчет работы. Он пошел к одному приятелю.
— Может быть.
— Придется продать радио. Или радио, или часы.
— Дадут чепуху. Теперь все кинулись продавать, вот торгаши и пользуются, берут почти даром.
— Эх, если бы у твоего отца уладились дела…
— Кто знает, может, и уладятся. Не будем же мы вечно так жить.
— Я даже не знаю, к кому обратиться за помощью, у кого просить взаймы. В магазине уже задолжала больше тридцати дуро. Сегодня у нас ничего нет на ужин.
— У меня есть два дуро, — сказал Хоакин.
Он встал и порылся в карманах. Раскрыл ладонь и высыпал монеты на обеденный стол.
— Вот здесь один дуро, помню, у меня были еще деньги.
— Ты останешься без гроша.
— На трамвай хватит, и ладно. А завтра попрошу аванс, может, дадут.
Хоакин снова уселся на стул и стал читать газету. Мария отправилась на кухню готовить обед. В соседней комнате квартиранты Марии — женщина лет сорока с двумя племянниками, парнем и девушкой, — обедали, сидя за деревянным ящиком.
Матиас швырнул окурок на пол и со злостью раздавил его каблуком. Над улицей стояло полдневное марево. Отряд флечас[3], отбивая шаг, маршировал под барабанный бой. Мальчишки ритмично взмахивали руками. Пряжки на поясах и портупеях и рукояти мачете сверкали на фоне голубых рубах и черных брюк. Матово поблескивали округлые носки начищенных сапог.
Прохожие, которые прогуливались по улицам или возвращались с работы, останавливались и, высоко вскинув руку, приветствовали франкистское знамя и несших его юнцов. А они с деревянными винтовками на плече, печатая шаг, прямые и надменные, горланили военные песни. Двое рабочих, один с лестницей, другой с большим рулоном под мышкой, расклеивали плакаты на фасадах домов.
Некоторые прохожие громко читали надписи на плакатах. Матиас подождал, пока пройдет последний флеча, и пересек улицу. Устало и тяжело ступал он по тротуару. Тень медленно покачивалась в такт его шагам. Он даже подумал, какая она несуразно большая. Проходя мимо бара на углу, остановился, чтобы посмотреть на часы. Было без десяти два.
Он зашагал дальше. У подъезда дома толпились женщины, это была очередь в угольную лавку на другом углу улицы. Некоторые из них, сидя на табуретках, чинили белье или вязали на спицах мужские фуфайки.
— Сеньор Матиас, скажите Марии, пускай обедает спокойно, я уже поела. Она просила меня покараулить ее очередь.
Соседка поднялась с табурета и посмотрела на длинную вереницу женщин. Собралось не меньше ста человек.
— Раньше пяти мы наверняка не получим. И скажите ей, что щепки тоже дают.
Матиас кивнул. Женщины расступились, пропуская его в подъезд. Сквозь щели в дверях свет причудливыми узорами проникал внутрь.
Матиас вошел в лифт и увидел в зеркале напротив свое отражение. Он был среднего роста, крепкий, широкий в плечах.
Провел рукой по лицу. На щеках была щетина.
«Надо бриться каждый день. Черная борода сразу заметна. Неопрятный вид какой-то. Кесада прав, нельзя просить работу в паршивом костюме и небритым. По крайней мере чтоб не сразу сообразили, что ты рабочий. Пускай думают, будто ты сеньорито».
Первый этаж. Привратницкая. Физиономия привратника, глаза как у филина, вечно сидит, вперившись в окошко.
— Добрый день, дон Доротео.
Он поздоровался, едва сдержав усмешку, и тихо произнес несколько теплых словечек так, чтобы привратник не услышал. В доме и на улице люди ненавидели Доротео. Все желали ему поскорее подохнуть. Но и, конечно, боялись, а потому искали его дружбы или хотя бы расположения. Никто не хотел иметь в нем врага. Рассказывали, что из-за него несколько жильцов дома сидели в тюрьме. Он донес, будто они красные.