Лучик фонарика нащупал кучку сучьев. Грибанов нагнулся, сгреб их, отбросил — гнилые. Снова стал искать.
Таскал сучья, подкладывал их под колеса, а потом наваливался плечом на кузов и кричал: «Давай, давай…» Машина то медленно ползла вперед, то останавливалась, и тогда ее колеса снова скользили, как по вазелину, бешено крутились, обдавая Грибанова водой и грязью.
Одежда вымокла, вода проникла даже в голенища и сейчас неприятно холодила ноги. А тут еще выяснило и потянуло холодом.
На помощь Павлу пришел Костя. Забравшись дальше от дороги, в тайгу, они нашли две длинные, сухие сосенки, приволокли их. Вершинами вбили их под скаты задних колес.
— Ну, теперь пойдет. Сцепление сильное, — уверенно заявил Костя, садясь за руль.
Мотор взвыл от надсады, машина дрогнула, подалась вперед, пошла. Павел еле успевал перебрасывать жерди, подкладывать их под колеса, бежал за кузовом и кричал:
— Давай, давай, пошел!..
Но вдруг мотор предательски зачихал, захлопал и смолк.
Костя посмотрел на щиток, сплюнул:
— Все. Пробуксовали бензин. Вот чертов прижимало!
Павел не понял его, переспросил:
— Что прижимает?
— Да нет, это я о завхозе. Все жмется. Говорил, мало бензина, в резерв давай, нет. Вот и приехали. И до базы-то рукой подать.
Костя долго ворчал и на себя, и на завхоза, поклялся завтра же поставить вопрос перед председателем сельпо, извиняющимся тоном высказал сожаление, что не сумел «аккуратненько» доставить Павла, потом, поразмыслив о чем-то, махнул рукой и полез под сиденье. Он извлек оттуда солидный сверток с харчами, стал угощать Грибанова.
Павел с аппетитом ел мягкий ржаной хлеб деревенской выпечки и вареное мясо. Костя тоже жевал энергично, причмокивая. Говорили мало. После беспрерывного рева мотора приятно было посидеть в тишине. Дождь уже перестал, только тяжелые капли, падая с деревьев, изредка стучали по брезенту кабины. Под машиной весело журчал ручеек, сбегающий с дороги. От этого воркования воды хотелось спать, но мокрая одежда назойливо давала о себе знать: Павел начал вздрагивать. Он подумал: «Хорошо бы сейчас очутиться дома, попить горячего чаю, забраться в теплую, нагретую телом Ани постель и в сладкой истоме заснуть».
Когда Костя услышал возню и покряхтывание своего пассажира, забеспокоился.
— Простудитесь. Идите пешком. С фонариком. Дорога одна, до базы четыре километра. Это точно — по спидометру. Расскажете там, мне бензин принесут.
— Как же тебя оставить? Ночь…
— Я посижу. Дойдете до базы, там будка. Евсеич, сторож, встретит. У него тепло. Отдохнете. Хороший дед. Ну, шагайте, шагайте.
Грибанов пришел на базу, когда уже наступал рассвет. Старик с недоверием встретил его. «Вроде трезвый, но почему всю грязь на себя собрал?»
— Вот сюда, сюда, к печурке, — сказал он Грибанову и снова осмотрел его с ног до головы. — Откуда же вы, а? Я ведь тут к делу приставлен…
Павел рассказал о себе, о дороге. Старик добрее стал, разговорчивее.
— Э-ге-ге… В такую-то ночь! Костя там, значит. Знаю его, знаю. Смотри ты!..
Старик подбросил в печку дров, в трубе загудело.
— Присаживайтесь вот сюда, потеплее. Ну и дела! Костя, а…
— Тесновато у тебя, дед. Что, здесь и живешь?
— Здесь. Отдежурю и… отдыхаю. Одинокий я, дома нет. Так уж… как в конуре.
Крючком из толстой проволоки Евсеич вытащил два кружка из плиты, поставил чайник.
— Ай-ай-яй, в такой-то дождище да по тайге! — уж в который раз повторял он.
Евсеич был немного глуховат, и когда слушал, всем корпусом подавался вперед, вытягивал шею и, чуть повернув голову в сторону рассказчика, теребил красивую седую бороду, разделенную надвое.
Вскоре чайник забарабанил крышкой.
Старик налил в кружку чай:
— На, погрейся. Вот хлеб. Извини уж, сахарку-то нет. У нас ведь…
— Спасибо, дед, у меня свой есть.
— Оно, конечно, у вас в городе-то получше.
— Садись пей, папаша, вот сахар. Настоящий, комковой.
— Благодарствую, благодарствую.
Чай, печка, приветливость Евсеича разморили Павла. Он прилег. Вначале слышал звонкую петушиную песню, видел раздвоенную бороду деда, потом она уплыла, скрылась в тумане. Кто-то опрокинул небо и вылил всю воду на дорогу, мотор машины захлебнулся и смолк… Наступила мертвая тишина.
Евсеич подошел к Павлу, осторожно поднял его ноги на топчан, поправил в изголовье фуфайку, посмотрел на раскрасневшееся лицо Павла и подумал: «И у них нелегка работа. И в дождь и в бурю…»
Утром Евсеич принес из колодца свежей воды, долго лил Павлу на руки, шею, плечи, тот мылся по пояс, отфыркивался, драл тело, слушая деда, который сегодня уже говорил без умолку: