Завидная у тебя работа, журналист Грибанов, очень завидная!
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
РЯШКОВ ПРАВИТ…
Он взял статью Грибанова, прочитал вслух заголовок:
— Когда о работе судят по бумажкам.
Закурил, затянулся, откусил от папиросы кусочек мундштука и стал скатывать его в шарик, продолжая бегло просматривать материал. «Пропагандировать театральные, песенные, музыкальные знания, развивать народное творчество…»
— Вот начал рассусоливать.
Редактор схватил рукопись и отправился к Армянцеву.
— Ты что же, Сергей Андреич, нахваливаешь эту статью?
Секретарь вычитывал материалы ТАСС. Он поднял голову, сказал:
— Мне она понравилась: с анализом, поучительная. Иной автор только по шерстке гладит, а тут…
— А тут клочья рвет, — перебил его Ряшков. — Сплошная ругань. Избач читку газет проводит плохо, избач, видите ли, интереса в колхозниках не возбуждает, не вовлекает их в обсуждение вопросов работы колхоза. Читки не волнуют, не зажигают слушателей. Видишь! Избачи бездельники, колхозники неграмотные, вот она, советская деревня!
— При чем тут колхозная деревня? Грибанов критикует избача, говорит о недостатках в работе областного отдела культпросвета, его заведующего. Конкретная критика.
Редактор покраснел:
— Ясно. Знаете что. Хотя, как говорится, о вкусах не спорят, но… я поражен.
— Иван Степаныч, во-первых, о вкусах надо спорить, хорошие вкусы надо насаждать. А во-вторых, я тоже поражен… и тем, что вы ломитесь в открытую дверь. Ведь ясно, что статья глубокая, принципиальная…
— Ну, знаете ли… В таком случае, пусть обком о ней судит. Начальству виднее. У нас и труба пониже и дым пожиже.
— А главное — ответственность с себя снимем.
Вечером редактор позвонил Щавелеву.
— Вениамин Юрьевич? Я приветствую вас.
— Привет, привет, как дела?
— Идут. Вашими молитвами, как шестами, подпираемся.
Откинувшись на спинку кресла, Ряшков закатился смехом. Поболтав о пустяках, он затем подробно рассказал о статье Грибанова, о критике в адрес областного отдела культпросветработы. Щавелев после долгого молчания произнес неопределенное «н-да»… и снова замолчал. Редактор услышал в трубке скрип, возню. «Кресло отодвинул, — подумал Ряшков, — сейчас начнет прохаживаться».
Щавелев много лет сидел в этом кресле. В командировки выезжал редко. И если уж выезжал, то только за тем, чтобы собрать несколько фактов, а потом полгода упоминать о них в своих выступлениях. И говорил он примерно так: «Я вот был в районе, интересовался положением дел. Безобразие… С этим пора кончать».
Засиделся, постепенно привык руководить из кабинета. От сидения и спокойной жизни совсем обленился, располнел. Однажды врач осмотрел его, прослушал сердце, покачал головой: «Без движения живете. Вы хоть прогуливайтесь. Ходите больше».
Это на Щавелева подействовало. Правда, в организации он по-прежнему не ходил, командировками в отдаленные районы себя не баловал, но по кабинету прогуливался часто.
— Опять, говоришь, этот Грибанов? Гм… Что он у вас во всякую дыру… Э… э… всякими вопросами занимается: то база, то музей, то вот… Ну что ж, критику зажимать нельзя. Словом, посмотри, ты редактор. Но я бы на твоем месте статью сократил. Сделать так… письмом, вроде, что ли. Газетную площадь экономить надо.
Редактор бросил трубку и долго сидел неподвижно, сжав голову кулаками. Потом лениво нажал кнопку, попросил вызвать Грибанова.
Когда Павел вошел, Ряшков что-то громко читал. Не отрываясь от бумаги, поздоровался, но руку ему не пожал, а лишь чуть-чуть прикоснулся к ней. Закончив читать, он протянул Павлу две рукописи и, не глядя на него, сказал:
— Очерк о сельской библиотеке я подписал, сдали в набор. Написали неплохо. Ружена запоминается. Опыт есть. Ну, а эту статью поправил. Надо перепечатать ее и вычитать.
Грибанов поразился: почти все страницы были исчерканы, не осталось и четвертой части текста. Он знал, что острые углы редактор сглаживает, особенно в материалах по идеологическим вопросам, знал, но так!..
А Ряшков уже торопливо собирался на лекцию, делая вид, что о статье он давно забыл.
У Павла мелькнула мысль: бросить изуродованный материал на стол и выйти, не сказав ни слова. Но молча уйти все-таки не смог.
— Вы смазали все, — заговорил он, еле сдерживая себя.
— Не смазал, а сократил.
— В таких случаях говорят: вместе с водой выплеснул и ребенка.
— Ну, знаете ли! Вы вон на днях не выплеснули, не смазали. До сих пор не могу расхлебаться.