— Да, там я ошибся. Но вы… — Павла захлестнула злоба, ежедневные упреки жгли его, как иголки. — Но вы ошибкой меня не травите, я не из пугливых!
— А я вас и не пугаю. — Редактор надел шляпу, взял папку и тихо, сквозь зубы процедил: — Вкусовщину разводить я здесь не позволю. Газету подписываю я, а не вы.
— Критика, по-вашему, — вкусовщина? Да вы понимаете…
— А вы понимаете, что не всякая критика хороша? — крикнул на него Ряшков. И уже в дверях добавил:
— Прошу не забывать, что на нашей планете есть еще империалисты, которым только дай пищу для желтой прессы. Вы знаете, как они извращают факты.
Павел был поражен.
«Может быть, действительно? Нет, не так… Критика — оружие нашей партии, форма борьбы. Не будет борьбы — не будет жизни. Надо остыть, обдумать. Время разум дает».
Он вышел из редакции, долго бродил по улицам, потом завернул в парк, выбрал самую глухую аллею, сел на скамейку, откинулся на спинку и закрыл глаза. Он только тут заметил, что в горле сухо, сухо…
Расстегнул ворот рубахи и начал обмахиваться.
«Опять не сдержался, — стал пробирать себя Павел. — Но кто же из нас прав, кто? Ох, нервы, нервы! Да разве такое стерпишь?»
Грибанов не выносил несправедливость, на жестокость мог ответить жестокостью. Еще в детстве он возненавидел своего отца за то, что тот обижал мать.
Отец Павла почти всю жизнь был лесником. Часто приходил домой пьяный, буйствовал. Однажды Павел решил заступиться за мать. Отец, озверев, истоптал его, отняли чуть живого. Отпоили теплым молоком, соком редьки да столетником. Выжил.
Но самое страшное случилось летом. Тогда Павлу шел уже четырнадцатый год. Пьяный отец бросился на мать, она побежала за ворота, споткнулась, упала. Тут отец и настиг ее. Сел на нее верхом, накрутил ее волосы на кулак и стал бить.
Сначала она кричала, а потом ослабевшим голосом только причитала: «Ой, умираю, господи… Детоньки мои…»
Ребятишки дико кричали. Павлик, не помня себя, схватил в чулане дробовку, подлетел к отцу и мгновенно, не целясь, выстрелил в него.
Больше Павел ничего не видел. Он бросил ружье и убежал. Домой он больше не вернулся.
До города — сорок верст. Ночь провел у дороги, под стогом. До утра не спал, сидел, сжавшись в комочек от холода и страха. Перед глазами все еще были отец и мать, в ушах стоял выстрел.
…Только через десять лет, возвращаясь из госпиталя на фронт, Павел заехал к матери. Но ее уже не было, умерла. Отец все еще работал. Сильно постарел. Левая рука почти не действовала: плечо было разбито дробью.
Отец где-то достал водки, выпили. Он проклинал себя, все просил прощения у Павла и… его матери.
Павел обошел родные места. Взобрался даже на вершину седого Таганая. Долго смотрел в необозримую синеву родной земли, вспоминая свое детство.
Утром, дав слово писать отцу, Павел снова уехал на фронт.
…Прошло с тех пор много лет, а вспыльчивость все та же. Понимал, что это плохо, часто сдерживал себя, «ехал на воле», но иногда срывался, «вспыхивал».
…Придя в себя, Павел уже более спокойно рассуждал:
«Об этом нельзя писать?.. Но ведь борьба продолжается… экономика, рынок, кино… Два мира, две системы… Правда — сильнее лжи. Коммунизм — наше солнце, оно взошло, поднимается, его не остановить, никому не остановить!»
Грибанов встал, застегнул воротник и направился в редакцию, решил сейчас же поговорить со Шмагиным.
Шмагин выслушал его и улыбнулся:
— По-моему, вы оба правы и оба не правы. Ясно, что нельзя, да и не к чему все отрицательное тащить в газету. Зачем это? А то, что империалисты извращают наши факты… Тут, видишь ли, они могут и белое назвать черным. Словом, нам надо писать так, чтобы от каждой заметки польза была нам, а не врагам.
В коридоре редакции к Грибанову подбежала Люба.
— Павел Борисович! Я хотела вас разыскивать. Звонили мне с Бурканского рудника. Вы там не бывали еще?
— Нет.
— А я бывала. Послезавтра на руднике — торжественное открытие нового Дворца культуры. Приглашают.
— Это интересно.
— Поезжайте вы. Бурканск — новый рабочий поселок. Шахта есть, вторую заканчивают. Вообще это крупная стройка. Там приятно побывать. Народ такой чудесный. Горняки!
Павел догадался, что Бондарева узнала о его стычке с редактором и потому сегодня особенно заботлива… И он был ей за это благодарен.
— Послезавтра, говорите? Пожалуй, вы правы… Взять с собой фотографа?
— Ну, разумеется.
— Поеду, с удовольствием поеду.
— А потом можно посмотреть, как там организована летняя торговля, зайти в мичуринский сад — его горняки в прошлом году заложили, на фабрику птиц.