Ключевой императив теологии освобождения – обеспечивать преференцию для бедных – представлялся Фармеру достойной жизненной целью. Конечно, идти к ней можно практически где угодно, но доктрина явно подразумевала необходимость различать степени бедности. Здравый смысл подсказывал обеспечивать медицинскую помощь там, где в ней больше всего нуждаются, а места беднее Гаити было не найти, по крайней мере в Западном полушарии. Внутри же Гаити Фармер не находил места беднее Канжи. Он не стал задерживаться в Леогане, чтобы посмотреть, как там установят банк крови. Ему сказали, что больница намерена брать с пациентов плату за кровь. Он рассказывал мне, как ехал обратно на Центральное плато, а в голове крутилась мысль: “Построю, черт подери, собственную больницу! И там уж ничего подобного не будет, благодарю покорно”.
Вернувшись из Леогана на Центральное плато, Фармер устроился на временную работу в клинику отца Лафонтана в Мирбале. Она во многом походила на все прочие клиники, что ему довелось повидать за прошедшие месяцы в Гаити. Пациенты отстаивали очереди, чтобы попасть к врачу, который даже не давал себе труда поинтересоваться анамнезом или провести нормальный осмотр.
“После поверхностного обмена репликами с врачом, – рассказывал Фармер, – пациент шел со своей грязной, заткнутой кукурузным початком бутылкой в так называемую аптеку и платил, чтобы ему налили туда – буль-буль – микстуру от кашля или насыпали витаминов. Плачевное зрелище, особенно когда сотрудники орали на больных, если те приносили уж совсем, совсем грязные бутылки”.
С благословения отца Лафонтана Фармер сосредоточился на пыльном, убогом сквоттерском поселке вверх по дороге – на Канжи. Это был важный момент в его жизни. “Поднявшись наверх, в Канжи, где по сравнению с Мирбале в то время царил беспросветный ужас, я, как ни странно, почувствовал облегчение. Полное отсутствие медучреждений казалось облегчением! Не потому, что Канжи не требовались врачи. Просто я понимал, что не смогу работать в такой же клинике, как та, что в Мирбале, а она, как оказалось, была совершенно типичной гаитянской клиникой для бедных. И еще я понимал – надеюсь, все-таки понимал: важно тут не то, что чувствуем я или несчастный гаитянский доктор. Важно, что результаты лечения ничтожны”.
Поселку Канжи требовались и поликлиника, и больница, и система общественного здравоохранения. По замыслу Фармера, медучреждения должны были обслуживать неимущих бесплатно, а предоставляемые услуги – соответствовать конкретным нуждам поселка и отдельных пациентов. Значит, первым делом следовало выяснить, что это за нужды. Начал Фармер скромно – с медицинского опроса населения. Он рекрутировал пятерых гаитян – все они были примерно его ровесниками, и все окончили хотя бы несколько классов школы, – чтобы они прошли Канжи и две соседние деревни от двери к двери, записывая численность семейств, количество недавних рождений и смертей, основные видимые причины заболеваемости и смертности. Этот первый опрос был, в сущности, неофициальным, но подозрения Фармера он подтвердил. Смертность среди детей и подростков достигала ужасающего размаха. Кроме того, стало очевидно решающее значение “материнской смертности”: когда умирала мать семейства, ее родных постигала целая вереница катастроф, от голода и проституции до болезней и новых смертей.
Этот первый опрос был лишь малым зачином, ученическим опытом в сфере общественного здравоохранения, медицины, а заодно и антропологии. В Канжи, в начале 1984 года, Фармеру довелось пережить еще один памятный эпизод, связанный с малярией, по-своему не менее поучительный, чем леоганская история. Отец молодой пациентки решил обратиться за помощью к хунгану, вудуистскому жрецу, но мать, поддавшись на настойчивые уговоры, разрешила Фармеру и врачу-гаитянину тоже полечить девушку – хлорохином. Пациентка выздоровела. В своем эссе под названием “Антрополог внутри” Фармер писал, что после того случая у него из головы не шел вопрос, какое же место антропология должна занять в его жизни. Его учили, что этнограф должен наблюдать, а не пытаться изменить объекты наблюдения. Но в этом виде антропология казалась ему “беспомощной перед лицом таких насущных потребностей, как нормальное питание, чистая вода и профилактика заболеваний”. К концу эссе становится ясно, что отныне антропология будет интересовать автора не столько как абстрактная дисциплина, сколько как инструмент “вмешательства”. Компромиссам между наблюдением и действием он предпочел путь работника медицины и здравоохранения, отчасти ориентирующегося на антропологию.
Польза от нее была очевидная. Врач, неосведомленный о местной религии, рисковал нарваться на конфликт со жрецами вуду, но врач-антрополог, эту религию понимающий, мог найти способ действовать с хунганами сообща. Врач, не разбирающийся в местной культуре, вероятно, принимал бы некоторые жалобы пациентов за странные предрассудки – ну или в лучшем случае приходил бы от них в недоумение. Взять, к примеру, женский недуг move san, lut gate. Считается, что вызывает его sezisman, то есть внезапное потрясение или испуг. Первый эффект – move san, “дурная кровь” – влечет за собой lut gate, когда у кормящей матери портится или кончается молоко. Подобные явления не таят в себе загадок для молодого медика-этнографа, готового, как Фармер, докопаться до социальных коннотаций синдрома. Фармер впоследствии напишет: “Самое удивительное в расстройстве move san – его зловещий, радикальный символизм: две важнейшие для жизни субстанции, кровь и молоко, превращаются в яд. Можно предположить, что эта мощная метафора служит предостережением против насилия над женщинами, особенно беременными или кормящими”.
В процессе исследования move san, lut gate он консультировался с одной гаитянкой, спрашивал, какими травами лечат эту напасть. Женщина поделилась сведениями, а потом сказала ему буквально следующее: “Ну конечно, вам надо набрать этих листиков, чтобы изучить их действие и улучшить его”. Снова все тот же урок. Жители Канжи не хотели, чтобы их страдания кто-то просто рассматривал под микроскопом. Ему надлежало комбинировать научные разыскания с практикой.
Вероятно, Фармеру повезло – сам-то он считает именно так, – что ему выпал шанс поработать в Гаити в сфере антропологии, медицины и здравоохранения, прежде чем изучать эти дисциплины в Гарварде. Талантом к академическим исследованиям природа его наделила, однако Республика Гаити позаботилась о том, чтобы его интерес к теории оставался умеренным.
В Гарвардскую медицинскую школу Фармер поступил осенью 1984 года. Ему было всего двадцать четыре. Впрочем, однажды он сказал мне: “К двадцати трем я полностью сформировался”. Думаю, он имел в виду, что к тому времени упорядочил свою философию и свое мировоззрение и осознал потребность совместить их с действием, прежде всего в Канжи. В Кембридже он надолго не задержался. Навестил Гарвард лишь затем, чтобы освоиться, забрать учебники и увезти их с собой обратно на Центральное плато.
Первые два года обучение в медицинской школе состояло в основном из обширных лекционных курсов. Зачастую Фармер появлялся в Кембридже буквально накануне лабораторных практикумов или экзаменов, затем снова спешил в Гаити. Незамеченным такое поведение пройти не могло. Ко второму курсу соученики уже прозвали его Полом Странником. Но хотя сей феномен “мигрирующего студента” почти наверняка не имел прецедентов, ни один профессор не находил причин его порицать. Ведь молодой человек пытался лечить людей, вообще лишенных медицинского обслуживания. К тому же учился он блестяще, был одним из лучших на курсе.
Глава 9
В результате перекрестного гарвардско-гаитянского обучения Фармер по-новому проникся верой. Спустя годы он скажет мне: “В Гарварде презирают религиозные верования любого толка, а для бедных, не только в Гаити, но и вообще везде, они чрезвычайно важны. Оба факта равно укрепили мое убеждение, что вера – это хорошо”.