А ведь тогда меня до конца не поняли ни Богдан, ни Серый. Это мог сделать только тот, кто сам проходил через такое. Теперь я вижу: ты, Доктор, хлебнул этой дряни даже не ложку, а армейский половник. Ты тоже выносил приговор и исполнял его, ты отправлял на смерть и шел на смерть сам, выходил с ней лоб в лоб, и она отворачивала. Тебе тоже наверняка снятся те, кого ты не спас, кого ты приговорил, и ты отлично знаешь – эта рана не заживает. Это она заставляет просыпаться глухой ночью и сидеть без сна, прокачивая варианты: а если бы?.. что, если бы я поступила по-другому?.. И отравленные болью воображение и память рисуют две картинки: маленькие изуродованные тела в дымящихся развалинах госпиталя и машина ведомого с охваченным пламенем двигателем, врезающаяся в обглоданную ветром скалу. А затем вспоминается штормовая ночь и чудовищный костер в море – разорванный противокорабельными ракетами эсминец с рвущимся боезапасом – и ехидный голосок снова спрашивает, не тяжела ли оказалась мантия вершительницы судеб. Даже если ты знаешь, что все сделано правильно, эта память и эта боль тебя не отпустят.
«Не отпустят», - Доктор снова поднял на меня взгляд, стиснул зубы, его карие глаза блеснули вспышкой той самой, так хорошо знакомой мне боли, и я не поняла, моя ли это старая болячка заныла и отозвалась эхом в нем, или же я читаю то, что он чувствует - а может, нам с ним сейчас так больно потому, что мы читаем друг друга. Я торопливо сделала глоток обжигающего чая из кружки, и наваждение отступило. Прочь сомнения, и плевать, что больно и трудно – долг превыше всего. Только это заставит смерть отвернуть и подставить под очередь бронебойных беззащитное брюхо.
Напротив, ты должен был спросить, - заявила я, поставив кружку на стол. – Ты мой ведущий. Ты имеешь полное право знать, чем я дышу и что творится в моей башке. Мы – звено, одно целое, боевая единица. От этого зависит не только боеспособность, а просто выживем ли мы в зарубе – конечно, ты должен знать. Я всегда старалась так делать. Я тебя понимаю.
А я тебя, - Доктор опустил руки и потянулся к своей кружке. – В самом деле, ты решила правильно и в том случае, и в этом. Ты знала, что твой ведомый под атакой и его надо выручать, но не могла предвидеть, как закончится перехват ракеты. А потом ты поняла, что нужно казнить почти пятьсот человек, чтобы спасти миллионы.
Пятьсот вояк, которые знали, на что идут, - поправила я его. – Они шли воевать, они этого хотели, они это получили. Мирняк – это совсем другое. Я давала присягу их защищать.
И это тоже, - Кузнецов кивнул, стянул кепку и взъерошил волосы на макушке. – Все верно… Но можно тебя спросить? Это важно… для меня лично. Можешь не отвечать, если не хочешь.
Попробую, - я посмотрела ему в глаза и заметила, как он напрягся, но взгляда не отвел. – Спрашивай.
Ну… - он снова запнулся, и мне показалось, что он безуспешно борется с застрявшим в горле комком. – Представь себе город в осаде. Это столица, последний город твоей страны. Ты его защитник, ты на боевом вылете, у тебя на пилонах ракеты со спецчастью. Ты получаешь с КП сообщение и видишь сама – к городу стянуты все основные силы противника, и город вот-вот падет. Враги – не люди, а пришельцы извне, воплощение зла, хуже фашистов, хуже всего на свете. Сжечь их - святое, ударишь по ним всем боезапасом – победишь в войне, но вместе с ними сгорит и город. А там твои товарищи, твои родные – все, кто тебе дорог. Что ты сделаешь, что выберешь? Взаимное уничтожение или поражение в войне и конец человеческой истории?
Мало данных, - я задумалась, не сводя с него глаз и почему-то боясь даже моргнуть. – Вообще, скорее всего, что нет… Но если это решающий бой, если помощи ждать неоткуда и подкрепления не будет, если это последний шанс, если цена вопроса – судьба человечества, тогда… Тогда, наверное, да. Тогда пусть будет ай-учи. Мы сгорим, но заберем врагов с собой, и Земля останется жить. Отработаю сама, дам ведомому целеуказание и отдам приказ на запуск. Не выполнит – активирую взрыватели дистанционно. Вот так.
Я понял, - отозвался Доктор странно дрогнувшим голосом. – А потом? Что будешь делать дальше?
Дальше вряд ли что-то будет, - криво усмехнулась я, а по спине от осознания нарисованной им перспективы промчалась ледяная волна мурашек. – Но уж если уцелею после взрыва - отправлюсь туда, где надо будет переходить в наступление и побеждать. Буду надеяться, что сгорю в последнем бою, но заберу с собой верховное командование врага и поставлю точку в этой войне. А как же еще, Доктор? Я не знаю…
Я тоже! – выдохнул Кузнецов. Вдруг он порывисто схватил мою руку и сжал, а меня захлестнула волна его чувств – дикая смесь острой боли и безумной надежды. – Я не могу рассказать тебе все, но тем не менее ты должна знать. Я сделал нечто… вроде того, о чем тебя спрашивал. Без приказа – его некому было отдать. Это было только мое решение. Да, это было ай-учи - погибнуть, но победить, остановить войну... Я не рассчитывал выжить, так получилось… Теперь я не могу надеяться на прощение, я даже не надеялся, что меня поймут, но я вижу – ты поступила бы так же, как я тогда, ты меня понимаешь. Хорошо, что не сочувствуешь, сочувствием без понимания я сыт по горло. И я хочу, чтобы ты знала – я тебя понимаю, я знаю цену твоих решений, и на твоем месте я сделал бы то же самое. Мне жаль, так жаль, что я заставил тебя вспомнить. Прости.
Н-ничего, - черт, теперь и у меня в горле застрял комок, и я прокашлялась. – Я прощаю тебя… но тебе не за что извиняться.
Повинуясь внезапному порыву, я накрыла его руку своей и добавила:
Зато мы теперь знаем друг о друге чуть больше. Я так думаю, оно того стоило.
Ага, - отозвался Кузнецов, и его выразительное лицо осветилось мгновенной искрой улыбки. – Теперь я знаю, с кем связался. И ты тоже… Боевое слаживание, а? Чувство локтя и все такое…
Ощущения соприкосновения наших сознаний вернулось, на долю секунды его ментальный щит – вихрь раскаленно-багровых металлических игл – разомкнулся, и мне снова показалось, что я смотрю в бездну. А оттуда мне в глаза пристально смотрит некто, наделенный невиданной силой, но очень усталый и очень, очень одинокий – приглядывается ко мне, надеясь увидеть что-то родное, и видит, но не верит своим глазам и боится открыться. Я потянулась ему навстречу, неловко пытаясь пошутить: «Мы с тобой почти родственники, нас с тобой одной миной контузило» - и уловила легкую вспышку тепла в ответ: «Может быть. Я хочу в это верить».
Доктор осторожно разжал пальцы, выпустил мою руку и пододвинул ко мне коробку с конфетами.
Их надо бы съесть, пока не растаяли, - он покосился на просвет в листве, где виднелось уже начавшее темнеть небо. – Опять же чай стынет…
Не позволим, - я улыбнулась ему в ответ. – Чай мы выпьем, а конфеты доблестно слопаем! А потом займемся отработкой взаимодействия щеки с подушкой.
Что? – Кузнецов удивленно уставился на меня, будто не знал старую армейскую присказку – но тут же сообразил, в чем дело, хлопнул себя по лбу и рассмеялся. – А, ну само собой, на новом месте! Это обязательно – завтра у нас с тобой первый вылет. Задача пока несложная - мне надо будет дообучить «сорок девятый», а тебе – попытаться удержаться за мной.
Ну вы и нахал, товарищ генерал-майор, подумала я, но тут же вспомнила, какие чудеса он не далее, как вчера вытворял с моей птичкой – и мысленно прикусила язык.
Запретная зона военного аэродрома Тихоново. Неделю спустя. 4:30 утра.
Ты уверен, что это здесь? Точно не облажался?
Не боись, Стас, это оно. Без вариантов. Я по навигатору шел.
Двое парнишек в камуфляже, на вид – солдаты-срочники, с тяжелыми рюкзаками за спинами остановились у высоченного зеленого забора из бетонных блоков и арматуры, с колючей проволокой наверху. По обе стороны забора - тайга, дремучие дебри без конца и края, но за ограждением над верхушками деревьев в первых отблесках рассвета просматривалась высоченная антенная мачта. Стояла угрюмая тишина, под деревьями клубился туман. Вдруг в плотном ельнике что-то зашуршало – один из незваных визитеров вздрогнул и запустил руку в набедренный карман.